Жорж Сименон - Плюшевый мишка

– Хорошо, спасибо.

– А жена?

– У нее тоже все хорошо.

– Налить тебе рюмочку?

Она бы обиделась, если бы он отказался. Достала из буфета графин с водкой, знакомый ему с давних пор.

В те времена, когда она еще варила варенья, в водку обмакивали кружки тонкой прозрачной бумаги – она называлась «ангельская кожа» – и ими закрывали банки, а сверху накладывали пергамент и обвязывали горлышко шпагатом. Эту часть работы обычно делал он, и ему живо вспомнился особенный запах водки, которую открывали также в тех редких случаях, когда отец приводил в дом приятеля или когда рабочие приходили что-нибудь чинить.

Стопки были крохотные и такие тонкие, что просто чудо, как им удалось уцелеть после стольких лет.

– Ты плохо выглядишь, сынок.

И она туда же! Впрочем, он так и думал, что она заметит.

Она разглядывала его острым, почти медицинским взглядом, пытаясь распознать, что он скрывает от нее.

Он был самым обыкновенным ребенком, она – самой обыкновенной матерью. И все же в этом доме, так же как много лет спустя на улице Королевского Брата, он был несчастлив, ему было как-то не по себе. Никогда он не чувствовал, что это его дом. Конечно, он жалел отца, не встающего с кресла. Мать говорила ему: – Твой отец болен.

А когда он хотел побольше узнать об отцовской болезни, таинственно добавляла:

– Это у него с головой. Ты не поймешь. Врачи и те не понимают.

Но врачи не ходили к нему. Ни один. Разве что перед самой смертью. Может быть, она консультировалась у них? И поскольку отец тяжело болел, мальчик не должен был шуметь, должен был всегда молчать, не противоречить больному, быть первым учеником в классе, есть что дают, даже телячью голову – блюдо, вызывавшее у него отвращение, но отец требовал, чтобы его готовили не реже двух раз в неделю.

Мать посвятила свою жизнь инвалиду, и благодаря этому ее считали чуть ли не святой, и все продавцы квартала твердили ему об этом, покачивая головами с восхищением и сочувствием.

– Где у него болит, мама?

– Повсюду и нигде.

– Он и в самом деле не может ходить?

– Он пошел бы, если б прошла голова.

Странная болезнь отца беспокоила его. Отец одного из товарищей по классу лечился в санатории; у другого – погиб в уличной аварии. Он был единственным, у кого отец, с виду совершенно здоровый человек, неподвижно сидел в кресле.

Позже он много думал об этом, может быть, из-за этой семейной тайны он и выбрал медицину, а не юриспруденцию, хотя в те времена при виде крови ему делалось дурно.

Отец умер, когда Жан поступил на медицинский факультет. И если сначала он хотел изучать психиатрию, то, может быть, именно потому, что намеревался объяснить загадку последних лет жизни отца?

Он так и остался бы в психиатрии, если б не узнал, что открывается вакансия практиканта на акушерском отделении в больнице Брока. Он только что женился. Семья еле сводила концы с концами. Он подготовил конкурсную работу в рекордный срок.

– Твоя клиника по-прежнему процветает?

С тех пор как од приобрел клинику, мать упорно притворялась, будто думает, что его деятельность ограничивается одной работой в клинике. Он, со своей стороны, также наблюдал за матерью, пытаясь проанализировать их отношения.

Когда он был маленьким, она, вероятно, любила его, как всякая мать, и если почти не выказывала своей любви, то это можно объяснить тем, что ее муж также требовал к себе внимания, и хотя неподвижно пребывал в своем кресле, тем не менее заполнил собой всю квартиру.

Не этого ли Огюст Шабо и добивался? Мир изгнал его. Друзья предали. Чтобы покарать их и уязвить своим презрением, он укрылся в четырех стенах и стал мучеником.

Вместо того чтобы возмущаться или озлобиться, мать неожиданно приняла несчастье как удачу. Наконецто целиком в ее распоряжении находился человек, который ничего уже больше не мог делать сам и полностью от нее зависел. Разумеется, преданность ее была вне сомнения. В глазах всего квартала она была святой женщиной, да и сама считала себя таковой.

Поскольку они были бедны, то бедность превратилась в добродетель. И если ее муж боролся ради несчастных – угнетенных, как тогда говорили, то сама она исповедовала все возрастающую ненависть ко всем богачам без исключения:

– Невозможно разбогатеть и при этом сохранить чистую совесть.

Сотни раз слышал он эти слова и все-таки предал веру своей матери, все-таки стал богачом. По ее глубокому убеждению, всякий человек, если он живет в определенном квартале и ведет определенный образ жизни, имеет слуг и определенным образом одевается, – уже богач.