Жорж Сименон - Ранчо “Кобыла потерялась”

— Я убил лошадь…

Может, он думал, что для него сделают исключение? Многие надеялись на это. Бориса очень любили. Его оригинальность, эксцентричность забавляли.

Но закон есть закон, и люди тут ничего не могли поделать.

Борис-сын видел, как болтался на веревке его отец.

— Дружище Джим, я буду тебе до смерти благодарен, если ты нам быстренько повторишь…

Джон вышел из оцепенения, попытался было протестовать, но компаньон сжал ему локоть:

— Молчи, друг… Я знаю причину своих самых необъяснимых поступков…

После этой порции виски мы с тобой покинем место, где слишком много ушей для такого количества людей…

Начиная с этого момента Джон отдался воле волн. Может быть, отчаяние было тому причиной. Предательство Энди Спенсера причинило ему меньше боли, потому что обнаружил он его не сразу. Но Пегги! Или он был слишком чувствителен и что-то сам себе придумывал? Ну нет! За одно мгновение она перестала быть ему другом. А ведь это была женщина, на которой он раньше не задумываясь бы женился. Ей это известно. Она давала ему понять, что была бы счастлива с ним. Так что выходило, будто бы они и были женаты.

Он любил Пегги даже больше сестры, которая посвятила ему всю свою жизнь и ухаживала за ним, как за ребенком.

Стоило ему подумать о Матильде, которой он так ничего и не рассказал, а Пегги Клам выложил все, как слезы навернулись ему на глаза.

Да, Пегги стала ему врагом. Она холодно смотрела на него, это она-то, кто так не смотрел ни на кого, даже на Энди Спенсера, которого презирала.

Что он ей сделал? Протянул фотокопию письма. Она дважды ее прочла. Он сделал попытку что бы то ни было понять, потом это утомило его, и мысли незаметно приобрели совсем другой оборот. Язык ему переставал повиноваться, ноги становились ватными, и поэтому он, например, увидел себя пятнадцатилетним мальчишкой в Фарм Пойнт. Вчетвером или впятером сидели они вокруг Энди Спенсера, играли на гармонике и курили сигареты, которые кто-то притащил тайком.

— Нам бы водки… — постановил Энди. — Кто может найти бутылку водки?

Мальчишки знали, что Эванс-старший несколько лет гнал из остатков пшеницы что-то вроде джина, который почти никогда не употребляли, разве что как лекарство, когда кто-нибудь заболевал гриппом, или мочили в нем бумагу, чтобы закрывать горшочки с вареньем.

— Иди…

И Джон пошел, спрятался, чтобы взять в погребе бутылку. Крал впервые.

До этого он никогда так не делал.

Они выпили, и на следующий день Джон оказался в постели больным; не один час старался он припомнить события прошедшего дня и выяснить, когда же он предстал перед собственным родителем.

Во второй раз он перебрал в Санбурне, у прекрасной Луизы, где они столовались и жили. Они что-то праздновали, наверняка открытие какой-нибудь жилы. Какой-то тип, которого он и сейчас узнает, если встретит, наверное, бросил ему в стакан наркотик или смешал напитки, потому что Кэли Джон впал в буйное опьянение, завязал драку, сломав стулья, побив зеркала, и все норовил выстрелить из револьвера по керосиновой лампе.

Третий раз…

— Идем, дружище Джон…

Русский подчеркнуто не называл людей по прозвищам, а как было положено — по именам, если таковые у них имелись. Он же незаметно поддерживал Джона, пока тот спускался с табурета и пока они выходили вдвоем из «Пионера Запада».

Третий раз… Зачем Пегги так сделала, почему?

Он с трудом различил Майлза Дженкинса, который сложил вечернюю газету и направился к машине. Борис благородно заявил ковбою:

— Не стоит, друг мой… Мы к вам еще подойдем…

Стемнело уже или нет? Машины ехали, Борис решительно вел его между ними, останавливая на краю тротуара, когда загорался красный свет.

— Небольшой бар, дружище, для настоящих ценителей, не шикарно…

Здесь нет зеркал на стенах, и те, кто сюда приходят, не выдают себя за благородных.

Ну ладно! В третий раз это случилось через несколько месяцев после предательства Спенсера. Кэли Джон еще участвовал в родео, как большинство скотоводов. У него была прекрасная кобыла, которую он возил в Феникс, Бисбей — повсюду, где проходили родео.

Это было восхитительно. Поле, трибуны, лозунги, гирлянды, все в ботинках и безукоризненных шляпах, а он — тщательно выбрит. Его весело вежливо окликали: «Хелло, Джон!..» Жали руку. Настроение у всех прекрасное. Говорили о лошадях, только о лошадях. А то, что ты находишься там, где отведено место для владельцев лошадей, в то время как толпа сгрудилась вдоль барьера, давало приятное ощущение собственной значимости.