Жорж Сименон - Танцовщица “Веселой Мельницы”

— Это наверняка был турок?

Они называют его турком, потому что не знают, какой он национальности. Дельфос не отвечает. Он бесшумно вложил ключ в замочную скважину. В полумраке виднеются широкий коридор, бронзовая подставка для зонтиков.

— До завтра…

— В «Пеликане»?

Но дверь закрывается. Теперь у него начинается головокружение. Оказаться дома, в своей постели! Только тогда вся эта история закончится!

И вот Шабо один в пустынном квартале. Он идет быстро, почти бежит, на углах улиц в нерешительности останавливается, потом бросается вперед, как безумный. На площади Конгресса он избегает тени деревьев. Заметив вдали прохожего, замедляет шаг. Но незнакомец сворачивает в другом направлении.

Улица Луа. Двухэтажные дома. Порог.

Жан Шабо ищет ключ, открывает дверь, включает электрический свет и идет на кухню с застекленной дверью, где огонь в плите еще не совсем погас.

Ему приходится вернуться, потому что он забыл запереть входную дверь. Тепло. На белой клеенке стола стоит корзинка и лежит записка — несколько слов карандашом.

«В буфетной найдешь котлету и кусок сладкого пирога в шкафу. Доброй ночи.

Отец».

Жан тупо смотрит на все это, открывает шкаф, замечает котлету, от одного вида которой его тошнит. На столике стоит горшочек с зеленым растением, похожим на звездчатку.

Значит, приходила тетя Мария! Когда она приходит, она всегда приносит с собой какое-нибудь растение. Ее дом на набережной Сен-Леонар полон ими. Она дает подробные советы, как за ними ухаживать.

Жан потушил свет. Сняв башмаки, он поднимается по лестнице. На втором этаже проходит мимо комнат жильцов.

На третьем этаже мансарды от крыши веет холодком.

В тот момент, когда он выходит на площадку, скрипит матрац. Кто-то не спит — отец или мать.

Издали доносится приглушенный голос:

— Это ты, Жан?..

Ничего не поделаешь! Надо пожелать доброй ночи родителям. Он входит к ним. Воздух в спальне спертый. Они легли уже несколько часов назад.

— Сейчас поздно?..

— Не очень…

— Ты бы…

Нет! У отца не хватает мужества бранить его. Или же он догадывается, что это ни к чему не приведет.

— Доброй ночи, сын…

Жан наклоняется, целует влажный лоб.

— Ты холодный как лед… Ты…

— На улице свежо…

Ты нашел котлету?.. А пирог принесла тетя Мария…

— Я поел с друзьями…

Его мать поворачивается во сне, и ее шиньон сваливается на подушку.

— Доброй ночи…

Он больше не может терпеть. У себя в комнате он даже не зажигает свет. Бросает пиджак куда попало, валится на кровать и зарывается головой в подушку.

Он не плачет. Он не в состоянии плакать. Старается перевести дыхание. Все его члены трепещут, тело вздрагивает, как будто у него начинается какая-то серьезная болезнь.

Только бы его матрац не скрипел. Только бы подавить рыдания — они уже подступают у него к горлу, и он догадывается: лежащий в соседней комнате отец не спит, напрягает слух.

В голове его возникает картина, звучит одно слово, оно разбухает, принимает чудовищные размеры, все это сейчас раздавит его: турок!..

Всю ночь кто-то сжимает, теснит, душит его со всех сторон, до тех пор пока в слуховом окне не забрезжил рассвет и пока отец Жанна, стоя у кровати, не прошепчет, боясь показаться слишком строгим:

— Ты не должен делать этого, сын!.. Ведь ты опять пил, не так ли?.. Ты даже спал не раздеваясь!..

С первого этажа поднимается запах кофе и яичницы с салом. По улице проезжают грузовики. Хлопают двери. Поет петух.

Жан Шабо, оттолкнув тарелку, положил локти на стол и не отрываясь смотрел на дворик, виднеющийся сквозь тюль занавесок. Белая краска стен ярко блестела на солнце.

Отец украдкой наблюдал за ним, не переставая есть, и пытался создать подобие беседы.

— Ты еще не знаешь, наверное, что большой дом на улице Феронстре будет пущен в продажу? Кто-то спрашивал меня об этом на работе. Может быть, тебе следовало бы узнать…

Но тут вмешалась мадам Шабо, которая чистила овощи для супа и тоже следила за сыном.

— Почему ты не ешь?

— Я не хочу есть, мать.

— Потому что этой ночью ты опять напился, пари держу! Признавайся!

— Нет.

— Ты думаешь, это не заметно! Глаза у тебя совсем красные! А цвет лица, словно оно из папье-маше! Напрасно мы лезем из кожи, чтобы подкрепить тебя! Ну, давай! Съешь хоть яйцо…

Однако это было не в его силах, даже если бы ему предложили целое состояние. От домашней обстановки, запаха сала и кофе, вида белой стены, закипавшего супа его просто тошнило. Жану не терпелось выйти из дому и все выяснить. Он вздрагивал от каждого звука, доносившегося с улицы.