Далия Трускиновская - Опасные гастроли

Вот тут я и осознал ловушку. Нетрудно было догадаться, что может написать особа, которая без ума от пушкинского «Онегина»: я рискую получить натуральное письмо Татьяны, только в прозе.

Нужно было срочно что-то предпринять — и я предпринял первое, что пришло на ум, старый я дуралей!

— Мисс Бетти, мне сорок пять лет, — решительно сказал я. — Многие женятся в такие годы, но не я… не желаю быть всеобщим посмешищем… Я упустил свой срок, мисс Бетти, да оно и неплохо, я не создан для семейных радостей, для счастья… Дай вам Бог встретить хорошего человека и пойти с ним под венец.

Тут-то мне бы и выскочить из комнаты, но я замешкался. Почему — сам не знаю. Я потратил не менее двух секунд на нелепое молчание — а ей этих секунд хватило, чтобы разрыдаться.

Я хотел было сказать ей, что не желал ее обидеть, что дружба моя к ней сохранится навечно, что испытания, связавшие нас, позабыть невозможно…

Однако все эти слова пришли мне на ум уже потом — когда я мерил шагами улицу перед трактиром.

Я понимал, что все загубил напрочь. И, понемногу успокаиваясь, думал — может, оно и к лучшему. В самом деле — сорок пять лет, старые раны, постоянные привычки… к тому же я твердо решил взять себе Ваню, чтобы семейство Каневских окончательно его не испортило…

И я поспешил на поиски Яшки — чтобы рассказать ему о событиях и провести еще один военный совет — последний. Нужно было решить судьбу конокрада Платона Васильевича, который все еще сидел на Газенхольме, и прекратить поиски плотницкой артели.

Варвара Петровна и Ермолай Андреевич встретили меня несколько настороженно. Ермолай Андреевич уже знал, что я помогла поймать опасных заговорщиков. Долг перед Отечеством — для него не пустой звук, он глядел на меня с уважением, хотя растерялся: и впрямь, нигде не сказано, как себя вести с такой необычной домашней учительницей. Но я успокоила его, сказав, что не собираюсь поступать на службу в Третье отделение, не собираюсь также замуж, а хочу жить в его семействе, воспитывая девиц, пока к ним не посватаются хорошие женихи.

Едва ли не на второй день моей мирной жизни к нам явились Кудряшов с сестрицей. Они всячески давали понять, что по-прежнему их объятия для меня распростерты. Но я прямо сказала Кудряшову, что коли раньше видела в нем друга, то теперь не вижу даже бального кавалера. Он струсил, когда я оказалась в беде, он не предложил мне защиты и покровительства, он был рад, когда я ушла из его дома, — так о чем тут может быть речь?

Наконец я получила возможность успокоить мальчиков, Васю и Николеньку. Я рассказала им поучительную историю Вани и смею надеяться, что по меньшей мере две недели они будут вести себя тихо и не затевать побега в гусарский полк или на театр военных действий.

Жизнь моя сделалась почти прежней. Почти — кроме одного… Я не могу более читать «Евгения Онегина» и представлять себя Татьяной. Как только дело доходит до письма Татьяны Онегину — я вспоминаю Лучиано Гверра, и меня охватывает невыносимый стыд. Казалось бы, пропусти эти страницы и читай дальше — но нет! Я постоянно помню это безумие, овладевшее Татьяной, ищу и не нахожу ему оправдания, а красоты в нем более не вижу вовсе. И затем, когда Онегин возвращается в столицу и находит Татьяну знатной дамой, когда пишет ей свое страстное послание — я тоже не могу дальше читать. Господин Пушкин плохо сделал, что предложил русским девушкам строфы, которые будят ненужные мечтания. Мы, монастырки, и без того склонны изобретать себе идеалы — а теперь вот извольте мечтать о пылком молодом человеке, который стоит на коленях и изъясняется дивными стихами! Таких людей нет, природа их не сотворила, а те, которые есть… Бог с ними!..

Жизнь моя на ближайшие два-три года определилась, и довольно.

Платон Васильевич, который оказался вовсе Степаном Никаноровичем, был настолько благодарен, что мы его не сдали в полицию, — словами не описать. Во искупление грехов он предоставил свой экипаж, чтобы мы могли доставить Ваню в столицу наилучшим образом. Торжественно поклявшись, что никакой дьявол больше не подобьет его на старости лет воровать лошадей, пусть даже прекрасных липпицианов, он отбыл во Псков и, я полагаю, целыми днями пропадает на своем конном заводе.

Яшку я на прощание заманил в комнатку на Гертрудинской, где мой Свечкин приготовил изрядное угощение. Наугощались мы до полного восторга и блаженства. Вот только наутро голова была набита чугунными утюгами, а Свечкин, возясь со мной, привычно бормотал: «Жениться вам, барин, надо…»