Антон Чиж - Лабиринт Просперо

– Что думаешь про колобка с усиками? Тоже вроде иностранец, лакомый кусок…

– С ним не рядись… По повадке вижу: хитер лис.

– Да? А я уж наметился…

– Забудь… Вот ведь, кашель проклятый привязался…

– Полечись…

– Здесь заодно и полечусь…

– А этот субчик: с усами врастопырку и клетчатом безобразии?

– Не трать сил: гол как сокол… Наверняка репортеришка или что-то подобное…

Ванзаров вовремя отпрыгнул к своей двери, сделав вид, что копается в замке. Из номера тяжело и грузно вышел Игнатьев. Папку свою он не выпускал из рук. Внизу же стихло, скрипнули прикрываемые двери. Чтобы не повторять неприятный момент, Ванзаров старательно нажимал на ключ, будто он не желает проворачиваться.

– Добрый вечер, Родион Георгиевич, – сказал тихий старческий голос.

– И вам добрый, Владимир Петрович, – в тон ответил Ванзаров.

Нотариус оглянулся, будто за ним следили стены, и подошел поближе.

– Не держите на меня обиду, дорогой, за то самое… – Игнатьев изобразительно покрутил свободной ладонью. – В вагоне столько посторонних, мало ли чего.

Ненужный ключ скрылся в кармане. Ванзаров гостеприимно распахнул дверь своего номера, где никто не помешает. Игнатьев отмахнулся так однозначно, что уговаривать не имело смысла. Оставалось только самому не попасть в детскую ловушку. Ванзаров шагнул так близко, как позволяли приличия.

– Владимир Петрович, чего вы боитесь? – шепнул он старику в самое ухо.

– Господь с вами, чего мне бояться… – все-таки оглянувшись, ответил нотариус.

– Я хоть не служу в полиции, но сил и возможности защитить вас у меня хватит…

– Не надо меня защищать, голубчик, я и сам кого хочешь в бараний рог согну… Моя защита – моя профессия. Нотариус – столп и основание закона.

– Значит, подались в милосердие?

Старичок сурово насупил редкие брови: он не любил шуток, которых не понимал.

– Ну, Общество семейного добросердечия и дружеской поддержки…

Игнатьев решительно не понимал, о чем его спрашивают. Этого было достаточно.

– Тогда что же вы тут делаете? – спросил Ванзаров.

– Поверьте, голубчик: не знаю…

– Не стану мучить вас расспросами…

– Не тратьте сил: мой рот под замком нотариальной тайны. Крепче его нет.

– При желании к любому замку отмычка найдется… – Ванзарову пришлось придержать резво отшатнувшегося старичка. – Да не буду, не буду… Шутки не понимаете. На вас не похоже…

– Сам я на себя не похож… – ответил Игнатьев, брезгливо озираясь по сторонам. – Сидел себе тихо, чинно и благородно. Так нет же…

– Что же вас заставило… Ах нет, простите, это нотариальная тайна.

– Да, тайна, – упрямо заявил Игнатьев. – И не пытайте.

– У меня и талантов не хватит. А учитывая теплое отношение к вам…

– Не надо, Родион Георгиевич, не подкатывайте с вашими штучками фирменными.

Ванзарову оставалось скроить исключительно невинную физиономию: и в чем только можно подозревать чиновника в отставке?

– А знаете, что… – сказал он решительным шепотом. – Раз у вас от меня секреты, у меня перед вами никаких секретов. Вот, полюбуйтесь, каким финтом я оказался в этой лузе… – И Ванзаров протянул письмо.

Надевать очки Игнатьеву не потребовалось: зрение у него было отличное, на зависть молодым. Пробежав содержание, сунул лист так, будто тот горел.

– Заберите… – буркнул он.

– Что об этом думаете?

– Думать нотариусу не полагается, мы за правильностью документов следим, подписи заверяем и лица удостоверяем…

– И все же…

– Родион Георгиевич, сделайте милость великую: пока мы тут обитаем, не показывайте, что мы приятельствуем и даже знакомы. Ни к чему это…

Игнатьев тронул его за локоть, старческие пальцы впились неприятно, и быстро засеменил по лестнице. Слово Ванзаров держал непременно, даже если это было крайне неудобно для него. Тем более психологика вылущила мрачного старика, как орех.

Несомненно, Игнатьев здесь ради немалого куша, который и мертвого с места поднимет. Заработок у нотариуса регулярный, но мелкий. А тут, видимо, обещано столько, что можно уйти на покой, продав контору. Если старик опасается, значит, ставки чрезвычайно высоки.

Куда важнее другое: он видел этот почерк. Ванзаров помнил, с какой трепетной любовью Игнатьев относился к правильному, чистому почерку. А тут – не обратил внимания на такую каллиграфию. Логичное объяснение одно: он боится автора этого послания. Боится того, кто боится, что его убьют.