Сергей Богачев - Богдан Хмельницкий. Искушение

Слава о нем как о бесстрашном рубаке давно ходила по Украине, уважали его казаки, потому и притихли они, и прислушались к словам его.

– А может, и родился, да в гетманы пока не сгодился? – подал голос с другого края стола Добродумов. – Чтобы народ на восстание поднять, нужно не только храбрым и хитрым быть, нужно про себя забыть, не жалеть живота своего ради православного люда. А еще настоящий атаман не должен бабу в сердце носить, это – стыдоба для казака и погибель.

И опять слова Иллариона острой стрелой в самое сердце Хмельницкого угодили. Как будто насквозь видит он Богдана и мысли его читает. И взгляд у него такой же пронзительный, не спрячешься от этих глаз никуда.

Увидев, что сотник замешкался, полковник Кричевский решил выручить друга и повернуть застолье в другую сторону:

– А что это наши музыки молчат? Для чего вам деньги заплачены, чтобы вы тут зазря сидели? Сыграйте-ка нам лихую казацкую песню, а мы все подхватим. А перед этим наполним, братья, свои кубки да выпьем за лихость и удаль казацкую!

Полковник наполнил свою чарку и поднялся из-за стола. За ним, поддерживая тост, поднялись и остальные казаки. Заскучавшие было музыканты заиграли «Песню про Сагайдачного». Услышав знакомую мелодию, казаки тут же подхватили ее:

Веселье продолжалась допоздна. Далеко за полночь пьяные казаки попадали прямо на пол, и никакая сила не смогла бы их поднять. А с первыми петухами бравые атаманы, помятые, с больными головами, поднялись, чтобы двинуться в дорогу. Им предстояло возвращаться в Чигирин.

В Чигирин они прибыли через три дня. По приезду Кричевский отправился к себе в полк, а Хмельницкий с Добродумовым первым делом отыскали шляхтича Дольгерта. Заплатив ему 12,5 злотых, Богдан выкупил своего боевого коня. «Пусть подавится, иуда!» – выдавил он из себя, отдав деньги. А когда сотнику вывели любимого коня, он обнял его за шею, как родное дитя, потрепал шелковую гриву и поцеловал в морду. Животное тоже потянулось к своему хозяину, и Добродумову даже показалось, что у лошади на глазах выступили слезы.

– Ну, вот и опять мы с тобой вместе. Что ж это за казак без боевого коня? Что люлька без табака, что пистоль без пороха, что сабля без ножен, – Хмельницкий еще раз обнял коня, накинул на него узду и повел с чужого двора. Уже у ворот обернулся и пригрозил Дольгерту: – А с тобой, лях, я еще встречусь и рассчитаюсь, но уже по-другому.

– А знает ли пан сотник, что у него на хуторе приключилось в прошлое воскресенье? – крикнул вслед удаляющемуся Хмельницкому Дольгерт. Его лоснящаяся жиром рожа скривилась в ухмылке.

Богдана будто молнией ударило. Оглянувшись, он исподлобья зыркнул на ляха.

– Если нет, то пану надо ехать в Суботов. Может, хоть головешки с хаты собрать успеет, – прокричав эти слова, лях тут же шмыгнул за дверь, понимая, что за такие вести сотник может не на шутку разозлиться и в гневе пришибить его.

Богдан же от злости заскрипел зубами. «Вот и сбывается мой сон», – в сердцах прорычал он. Сотник приказал немедленно оседлать ему коня, а того, на котором прибыл в Чигирин, отдал Иллариону, сказав: «Не бойся, брат, в седле крепче держись. Конь смирный, довезет». Обоз с добром под надежной охраной он приказал оставить у дома пана Кричевского. «Так оно вернее будет. Неизвестно, что нас на хуторе ждет», – бросил Хмельницкий уже на ходу. Взяв в сопровождение двух казаков, он галопом помчался в Суботов.

Домой добрались уже под вечер, благо, дороги не развезло весенней распутицей. За несколько верст до хутора было видно, как полыхает заревом небо. Подъехав ближе, всадники увидели, что это пылает сено в стогах. И хотя сам хутор не пострадал, черные глазницы окон, пустой скотный двор и ясла свидетельствовали о том, что здесь кто-то изрядно похозяйничал.

Заехав в свой двор, Хмельницкий быстро спешился и забежал в дом: