Ирина Потанина - Пленники Сабуровой дачи

– Дедушка выдумал, будто был тайным агентом НКВД, – чуть не плача, пояснила Галочка. Такое вранье, конечно, было опаснее всего. Ведь когда правда всплывет наружу, сотрудники органов уже полноправно будут обвинять адвоката Воскресенского в искажении фактов перед следствием.

– Ну, не то чтобы выдумал, – осторожно продолжил дедушка. – Сказал, что после допроса 41 года – допрос действительно был, вы же знаете – мне предложили сотрудничество. Сказал, что встречался после этого несколько раз со своими кураторами в городском саду, передавал отчеты, был на хорошем счету. Сказал, что в какой-то момент мне было дано распоряжение не уезжать в эвакуацию, а остаться в городе, чтобы быть в центре событий и иметь компетенцию доложить потом обо всем происходившем. Думаю, мой рассказ звучал правдоподобно, я даже фамилию одного из своих «кураторов» назвал – Галицкий. Его убило во время бомбежки перед самой эвакуацией, так что называть можно было не боясь. И разговор я описал, считай, дословно и весьма красочно. Вот ожидаю встречи с газетой на лавочке, вот подходят двое. Оба в штатском, оба вежливые и выдержанные. Говорят без нажима, но если что, и прикрикнуть могут, не стыдясь ни прохожих, ни наблюдающего за всем этим безобразием свысока Кобзаря. – Тут Воскресенский обернулся к Галочке: – Вы же, девушка, надеюсь, помните еще, что за памятник стоит у нас в центральном саду? Вот, кстати, если кто спросит, что я сделал для города, то хотя бы о спасении памятника Шевченко могу рассказать.

– И расскажите, пожалуйста! – обрадовался Морской. – Это важно и может быть полезно, чтобы отвязаться от следователей.

– А, – отмахнулся Воскресенский, – я эту братию уже раскусил. Парой слов перекинулись, и я понял, что Шевченко их совершенно не интересует. Тут другой подход нужен. И я его нашел.

– Погодите, не отвлекайтесь, – вмешался Морской. – Расскажите про памятник.

– В 42 году, когда немцы уже вовсю здесь хозяйничали, их начал раздражать памятник Шевченко. «Против вашего национального героя, – говорят, – так и быть, ничего не имеем. Но вы только посмотрите, что за люди у него там в ногах ошиваются! Герои из его литературных трудов – ладно. Но коммунисты! Фигуры большевистской нечисти – настоящее оскорбление нашему генералу, в этом парке под этим памятником похороненному».

Морской явно очень удивился.

– Да, – подтвердил Воскресенский. – С 41 года буквально по сентябрь 43-го на центральной аллее нашего городского сада красовались захоронения высших немецких чинов. Со временем всю аллею планировалось превратить в «пантеон германской военной славы», а добрая четверть парка уже была превращена в немецкое кладбище. Сейчас уже и не верится, что такое кощунство могло твориться. Наши – молодцы – в первые же дни, как Харьков освободили, прошлись бульдозером – и нет больше никакой немецкой славы. – Он сделал глоток чая, успокаиваясь, и продолжил: – В общем, наш памятник Шевченко вызывал у немцев массу вопросов. Особенно мерещившиеся им там фигуры «большевистской нечисти». «Вы про того бунтовщика-гайдамака?» – пытались прикинуться наши. «Нет! Мы про советскую колхозницу, про рабочего с флагом и про красноармейца!» – невозмутимо настаивали на своем немцы. – «Ну так с чего же вы взяли, что они партийные?» – продолжали юлить наши. Но было уже ясно, что отвертеться не получится и надо что-то делать. Мы получили удивительное распоряжение – памятник можно сохранить, но от неподходящих персонажей у подножия Шевченко надо избавиться. – Воскресенский самодовольно хмыкнул, вспоминая. – Я взялся за дело с большим энтузиазмом. Раз собрал комиссию архитекторов, два, три… Дело-то не пустяшное. Прежде чем ломать или перестраивать, сто раз все надо обсудить и прикинуть. И проголосовать, разумеется, за каждое принятое решение… За каждую запятую в этом решении лучше голосовать отдельно, чтобы уж точно всех устроила. Если бы наши немцев не прогнали, мы бы до сих пор раз в две недели собирались заседать с комиссией. Главное, все понимаем, что основная задача наших сборищ – завалить это дело, изображая активное его продвижение. Но напрямую сказать ничего не можем – вдруг подслушивает кто, или, мало ли, надумает кто-то из присутствующих потом жалобу накатать. Льем воду, обсуждаем активно всевозможные ненужные детали, по десять раз перепроверяем одни и те же данные, говорим одно, делаем другое, думаем третье… Прям как на нормальном советском партсобрании…