Валерия Вербинина - Дом на Солянке

– «Шантажистку привлекли к ответственности», – ответила машинистка, бросив взгляд на последнюю напечатанную строку.

– А, да. Пишите дальше… Гхм! «Замоскворецкий нарсуд под председательством товарища Битюгова…»

Леля застучала на машинке. Под стрекотание клавиш и мелодичное позвякивание каретки заведующий вышел из кабинета. Вытерев платком лицо, Поликарп Игнатьевич отправился в кабинет Должанского, где неизвестный ему агент угрозыска выяснял обстоятельства таинственного исчезновения заместителя главного редактора.

Время катилось к полудню. Дворец труда кипел, как чайник, забытый на примусе. Стопка исписанных листков перед Опалиным все росла. Агент, точнее, помощник агента угрозыска был серьезен, методичен и дотошен. Он вежливо, но твердо пресекал любые попытки сократить дистанцию, общался исключительно на «вы» и требовал, чтобы его звали Иваном Григорьевичем. Все сразу же решили, что он звезд с неба не хватает, и, по правде говоря, Максим Александрович Басаргин придерживался такого же мнения.

Ему казалось нелепым, что разговор с каждым новым свидетелем Опалин начинает с шаблонного набора вопросов. Насколько хорошо вы знали Колоскова? Когда вы в последний раз его видели? Как он тогда выглядел? Не казался ли взволнованным, обеспокоенным чем-то? Были ли у него враги? Что вы думаете о его исчезновении?

Писатель выходил из кабинета Должанского и снова туда возвращался, но не из любопытства, а совсем по иной причине. Над Басаргиным как дамоклов меч висело обязательство сочинить рассказ и представить его самое крайнее к пяти часам вечера, и Максим Александрович чувствовал, что героем рассказа вполне может быть этот не по возрасту серьезный молодой человек со шрамом на виске.

Но рассказ не вытанцовывался. Материал сопротивлялся изо всех сил – а может быть, у Басаргина не хватало сноровки или, черт его знает, таланта.

«Допустим, пришел агент угрозыска в учреждение, где украли пишмашинку…»

Но воображение Максима Александровича никак не реагировало ни на слово «учреждение», ни на агента. Они не обрастали деталями, не перемещались из скучной реальности в волшебный мир вымысла, а свинцом лежали в мозгах.

Он выкурил три папиросы, а четвертую занял у Должанского, которого Опалин фактически выжил из кабинета. Петр Яковлевич Должанский был сутулым шатеном с мелкими правильными чертами лица и непроницаемыми глазами. Он редко улыбался и, даже когда Басаргину удавалось рассмешить его какой-нибудь удачной шуткой, усмехался лишь одной половиной рта, в то же время иронически вздергивая бровь. О прошлом Должанского Максим Александрович знал, что тот до революции успел поучиться в реальном училище и был типографским работником. Служа в типографии, он пристрастился к книгам и таким образом приобрел множество дополнительных знаний. Это объясняло тот факт, что человек из реального училища очень хорошо осведомлен в некоторых предметах, которые даже в гимназии не преподают. Басаргин ценил Петра Яковлевича за начитанность, культурность и хороший литературный вкус, который имел особенную ценность в эпоху, когда художественные достоинства любой вещи упорно пытались связывать со степенью ее верности идеологии.

– Этот Опалин, кажется, думает, что сумеет пройти по цепочке и выяснить, кто видел Колоскова в Харькове, – заметил Должанский, щурясь сквозь дым. – Марья Дмитриевна сказала, что слышала насчет зама от Кострицыной. Опалин взялся за Кострицыну, она сослалась на Стенича, но тут явился Поликарп и спутал все карты. Он выразил недовольство, что из угрозыска явились, не предупредив их, и допрашивают людей в рабочее время. Агент предложил Поликарпу позвонить в Большой Гнездниковский и пожаловаться его начальству на то, что он делает свою работу. – В то время Московское управление уголовного розыска, сокращенно именовавшееся МУУР, помещалось в старом здании сыскной полиции. – Тут Поликарп, конечно, дал задний ход…

– Он говорил о Колоскове в прошедшем времени, – вырвалось у писателя.

Должанский покосился на собеседника, сунул в рот папиросу и задумался.

– Любопытно, – проговорил он наконец. И повторил: – Любопытно.

В курилку с жеребячьим ржаньем вошли комсомольцы из газеты с дивным названием «Голос текстилей», редакция которой тоже размещалась во Дворце труда. Не сговариваясь, Басаргин и Должанский ретировались на лестницу.

– До чего же все ужасно, – вырвалось у писателя.