Елена Семёнова - Ели халву, да горько во рту

– И именно это мне предстоит выяснить? – уточнил Овчаров.

– Да, – лязгнул в темноте ответ. – Узнать, что стало со стариками. Узнать, были ли иные родные, как у Фёдора, так и у Аннушки. Если да, то живы ли и всё о них подробно. И ещё я желал бы точно знать, верно ли, что Фёдор на каторге умер…

– Труднёхонько будет, – покачал головой Илья Никитич. – Но уж постараюсь, как могу. Завтра же и отбуду в Первопрестольную.

Внезапно тишину нарушил громкий крик.

– Бог мой, это, кажется, в доме кричат… – произнёс господин, вздрогнув.

– Оттуда, – кивнул Овчаров. – Вон, огни в окнах замелькали… Чай, случилось что…

– Ступайте, господин Овчаров! Выполняйте вашу работу… И поторопитесь! Это очень важно!

Нежданный работодатель Ильи Никитича почти бегом ринулся к дому. Овчаров передёрнул плечами, скрутил очередную папиросу:

– Эх-эх-эх, барин, и что тебе потребовалось раскапывать этакое бородатое дело? Темнишь, ваша милость… Не с брызгу ты так забеспокоился. И отчего ж не сказал ты, какова твоя роль в том деле была? Кем ты этим Фёдору с Аннушкой приходился? Что на Москве делал в тот год? Или у самого рыльце в пушку? Так и запишем-с… Да разнюхаем. Чёрт знает, может, это судьба моя есть. На Москве-то и развернусь… Интересно, что у них стряслось в доме? Но да не моё дело. Завтра в путь, а нынче обогреться и спать! Мерзейшая погода…

– Всё-таки, Елизавета Борисовна, я никак не могу понять, для какой нужды я вам понадобился? – спросил доктор Жигамонт, захлопнув крышку золотых часов и убрав их в карман.

– А что, милый доктор, большое неудобство вам вышло от моего приглашения? – улыбнулась княгиня Олицкая, не отвечая на вопрос.

– Отчего бы вдруг неудобство?

– Ну, как же, известное дело: из матушки-Москвы, где у вас свои пациенты, ехать в нашу глушь…

– Разве же это глушь, Елизаветы Борисовна? Ей-богу, вы живёте в красивейшем краю.

– Правда ваша. Вам бы следовало ещё осмотреть город. Изумительные красоты вы нашли бы в нём. Быть может, вы не согласитесь со мною, но, по мне, так наш Кремль хоть и уступает вашему, столичному, но тоже великолепен.

– Несомненно, Елизавета Борисовна. Каждому своё гнездо мило.

– Это как сказать. Многим чужое гнездо завсегда просторнее и мягче представляется. Вы хоть бы возьмите нашу здешнюю молодёжь: ведь они бредят Москвой, милый Георгий Павлович! Москвой и Петербургом. Будто бы мёдом намазано там, будто ждут их там, будто здесь им дела нет! А ведь нигде так не одинок человек как в окружении множества чужих людей, в больших городах…

Жигамонт внимательно рассматривал лицо своей спутницы. Они были знакомы ещё с молодости, но виделись в последний раз более двадцати лет назад, хотя всё это время часто переписывались и не забывали с трогательной заботой посылать друг другу небольшие презенты к Рождеству, Пасхе и на День Ангела. Время мало изменило Елизавету Борисовну. В свои шестьдесят с лишком лет она выглядела много моложе. Холёное, гладкое, продолговатое лицо с крупными, похожими на цыганские, тёмными глазами, прямой нос с небольшой горбинкой, рот со слегка выпяченной нижней губой, тёмная, не тронутая до сей поры сединой шевелюра – в этом лице читалась царственность, подчёркнутая и безупречной осанкой княгини. Правда, небольшая полнота всё-таки наложила свой отпечаток на прежде стройную шею Олицкой, осиную некогда талию, но не испортила красоты её, не отняла лёгкости походки и быстроты движений. Тем более, что отличающаяся тонким вкусом Елизавета Борисовна умело подбирала свои наряды: все они были тёмных тонов и пошиты в стиле а-ля рюс, столь любимом ею. Вот, и сейчас княгиня была облачена в темно-зелёное платье, имеющее некоторое сходство с сарафаном. Ткань платья была плотной, а широкие рукава более светлого тона были сделаны из тонкого воздушного шёлка. Такой же шёлковый шарф покрывал голову Олицкой. К нему была приколота старинная брошь с искусной миниатюрой.