Виктор Татаринов - Под ризой епископа

Конец апреля выдался теплым. Рано расцвела верба, среди голых буроватых стволов ольшаника она отливала яркой желтизной. Кузьминские ребята наломали пучки золотистых веток и шумно возвращались домой, чтоб обрадовать деда Архипа и бабку Пелагею, впереди, как вожак, — Вася. На высоких ступеньках крыльца он сразу приметил сидевшую рядом с хозяйкой старуху, одетую во все черное. Его удивили ее восковые щеки и лицо без единой морщинки. На крыльцо вышел заметно ссутулившийся дед, с озабоченным лицом, на котором морщины, казалось, еще глубже врезались в щеки и лоб. Вася вспомнил, что он где-то видел эту старуху. Где? Он хотел вместе со всеми пройти под лабаз, но властный голос остановил его:

— Подойди-кось, Василий. Аль не признал? Вона какой вымахал, совсем большой стал, в отцово родство пошел. Иди-ко, иди ко мне.

Вася передал охапку прутьев Аленке, а сам несмело поднялся по ступенькам крыльца. Старуха, окинув его с головы до ног жалостливым взглядом, обняла длинными холодными руками, неловко погладила волосы, поцеловала в лоб.

— Бабка, я тебе, — она заплакала. — Сирота ты моя, сиротинушка. Мать-то, вишь, бог прибрал, а тебя я разве брошу, родную кровинушку.

Вася не понимал, зачем эти слезы и причитания? Он не любил, когда его жалели: и вовсе он не сирота, ведь живет он в семье, в тесноте да не в обиде.

— Пойдешь ли ко мне, боговый? — спросила старуха и в ожидании ответа настороженно из-под платка смотрела на парнишку, вытирая восковые щеки.

— Зачем мне уходить? — возразил он и, глядя на бабку Пелагею и деда Архипа, словно прося у них защиты, уже более твердо повторил: — Никуда я не пойду отсюда, пока батя за мной не придет.

Но еще до прихода Васи старики рассудили: как-никак, бабка Аксинья — родная тетка матери, живет одна, в достатке, скотину держит, корова вон недавно отелилась. Подкормит парня-то, не то что они. А главное, гнул свое Архип: учить его надо, осенью в школу, им и одежонку не справить, как положено. Вася и не догадывался, что бабка Аксинья уже не раз приходила сюда тайком и слезно просила отдать ей внучка. Она сумела уговорить Пелагею, и добрый Архип тоже пожалел одинокую старуху.

— Не пойдет он никуда, не пойдет! — заслоняя собой Васю, крикнула Аленка.

— Да я и не собираюсь, — приободрился Вася и вопросительно посмотрел на деда.

— Ты в гости к нам будешь приходить, Васек, — сдержанно сказал Архип глухим голосом. — Тут ведь рукой подать, за оврагом.

— Нешто забыл, ангел мой, — вставила Аксинья, — как я тебя в бане-то отхаживала? Дочь так не любила, как я тебя люблю, Васенька, бедолага ты мой, господи, прости меня, грешную.

Так вон где он видел ее — в бане, когда она лечила его! И в Васе шевельнулась запоздалая благодарность.

— Придется идти, паря, — старик опустил голову, будто стараясь разглядеть что-то под ногами. — Иди. Тут всего с версту, не боле. До нас прибегать станешь, еще навидаемся. Помни, что мы тебе все только добра желаем.

Долго потом вспоминался Васе этот весенний день — последний в доме деда Архипа.

Обитатели Малой улицы Костряков, отделенной от села глубоким оврагом, где стоял крепкий приземистый дом Аксиньи Ложкиной, жили обычным деревенским порядком. По утрам колхозники выходили на полевые и прочие работы, в страдную пору в домах оставались лишь малые дети да дряхлые старики. Как и всюду, жили впроголодь. Во многих домах редкий день похлебка пахла мясом, а о сахаре к чаю и говорить нечего. Картошки, и той было не вдосталь. Хлеб пекли пополам с лебедой. А вот избу бабки Аксиньи нехватки, горе и другие людские заботы обошли стороной. Через высокий и плотный забор в ее дом не заглядывала нужда, она жила своей, никому неведомой жизнью; подолгу простаивала перед образами, занимавшими всю переднюю стену и оба угла просторной избы. От всех мирских дел Аксинья отстранялась, ссылаясь на старость и хворь. Она укладывалась в постель, охала и постанывала, когда кто-либо приходил к ней из правления, чтобы пригласить на работу. В маленьких глазах появлялось выражение отрешенности.

— Помилуй бог, — говорила она слабым голосом. — Век мой уже немалый, шестой десяток к концу подходит, к смерти готовлюсь. Креста на вас нет, безбожники. Неужто не видите, что не жилец я и не работник. Третий год молюсь, прошу у бога, чтобы прибрал меня поскорее.

У Аксиньи очутился Вася в непонятном для него мире. Впервые за несколько месяцев он досыта наелся душистого пшеничного хлеба. На пасху она напекла куличей, шанег [20] Шаньга (шанежки, шаньги) — хлебобулочное изделие из пресного или дрожжевого, пшеничного, ржаного или ржано-пшеничного теста с различной начинкой по типу ватрушки. Блюдо финно-угорского происхождения, распространилось от Карелии до Оби, включая Русский Север. — прим. Гриня и пирогов, да еще откуда-то принесла много готовой стряпни. Все время Васю притягивали к себе толстые позолоченные книги, стоявшие на широкой полке, но он боялся даже прикоснуться к ним. Это не ускользнуло от цепкого взгляда Аксиньи. Каждый вечер после сытного ужина она стала оставлять Васю за столом, а сама, присев на сундук, покрытый серебристой парчой [21] Парча — тяжёлая ткань из шёлка с узором, выполненным металлическими нитями с золотом, серебром или их сплавами с другими металлами. — прим. Гриня , рассказывала о том, что многие из тех книг когда-то были в царском дворце и достались ей от деда, служившего в храме божьем в Питере при самом царе-батюшке.