Юлия Яковлева - Небо в алмазах

Услышав, не выказал ничего.

– Конечно, – быстро ответил. – Я и без картотеки укажу.

И посыпалось:

– Есть Владимир – Лебедев, художник. В последнее время мы работаем редко. Еще Владимир Эрдман – тоже художник, брат нашего лучшего текстовика, который на «Музыкальном магазине» сейчас. Еще текстовик, который в паре с Эрдманом работает, но не с Владимиром, а с Николаем, который текстовик. Он тоже Владимир. Владимир Масс. Еще есть Владимир – Нильсен. Оператор.

Горшков вдруг поморщился.

– Он, строго говоря, не наш. Его на «Музыкальный магазин» Москва привела.

– Погодите, – остановил поток Зайцев.

Слишком много пересечений. По горизонтали – письмо Утесова «уважаемой» Варе, письма некоего Владимира, ее планы вернуться в кино – планы, над которыми она работала, как боксер на пути к решающему поединку. По вертикали: «Музыкальный магазин» Утесова, кино Утесова, пучок Владимиров, так или иначе связанных с «Музыкальным магазином». По крайней мере одно из этих пересечений не было случайным. Как в игре «Тепло-холодно», Зайцев почувствовал, как накаляется невидимая пока нить: след.

– У меня еще вопрос. Точнее просьба.

– Да?

И опять Горшков не задал ни единого вопроса. Сразу снял трубку:

– В просмотровую отсюда, все, что есть на Метель.

«Как только они его понимают?» – подивился Зайцев.

Цокая каблучками, впереди них бежала секретарша. Товарищ Горшков сам его проводил, усадил, оставил. Свет погас. Темнота слилась с тишиной в одно бархатистое непроницаемое ничто.

Тишина затянулась. Темнота уже казалась загробной. Зайцев засомневался: точно ли распоряжения товарища Горшкова были поняты? Правильно поняты? Под ним не скрипело даже кресло. Казалось, он оглох и ослеп. Как ни озирался Зайцев, ничего не мог разглядеть в темноте. Как ни прислушивался, ухо не ловило ни шороха, ни скрипа, ни стука. Нет, шорох!.. Нет: это он сам – дышит. Зайцев уже решил встать и, вытянув руки, искать выход, когда раздался негромкий хлопок. Над его головой встала труба света. Она сходилась в точку где-то на невидимой задней стене. А широкий ее конец лег огромным белым прямоугольником прямо перед Зайцевым. Зашуршало, как внутри осиного гнезда. По белому прямоугольнику прошел снег. И выскочила дрожащая надпись:

ЗАМОКЪ ТАМАРЫ.

Зайцев откинулся в темную пропасть, оттуда вынырнула, подхватила его мягкая спинка кресла. На экране возникло белое лицо с двумя черными кругами и черной изогнутой щелью рта. Глаза открылись: два черных угля. Не лицо – маска.

– Кто же ты такая, Варя? – прошептал он.

Зайцев утратил ощущение времени. Пора было и поесть, и сходить в туалет, но он не чувствовал ни того, ни другого, словно отделился от тела. Ему уже не казались неуклюжими жесты, дергаными – движения, уже актеры – и мужчины, и женщины – не напоминали ему растерянных упырей своими одинаково белыми, как бы мучными, лицами с черными кругами вокруг глаз и ртом, точно прорезанными ножом в картоне.

Оттого что все происходило в полнейшей тишине, как будто люди на экране вообще не способны были производить звуки, Зайцев, растворенный в темноте, сам себе стал казаться не совсем настоящим.

– Товарищ, ку-ку, вы там что, спите?

Зайцев чуть не скатился с кресла. И вероятно, от неожиданности – от полумрака и неожиданности – ему показалось, что перед ним – Зоя Соколова, товарищ Соколова. С которой они ездили на Дон. Короткая стрижка, шелковая блузка с круглыми пуговками, узкая юбка, накрашенные губки. Только через несколько долгих мгновений – окончательно вынырнув из фильмовых грез – он понял, что она не беременна. И что это не Зоя. Даже не похожа. Просто тот же тип конторской барышни. Зоя была негнущаяся и несгибаемая, с железными принципами, которыми она спешила тюкнуть по голове. А эта – сливочная куколка.

– Я секретарша товарища Горшкова, – торопливо напомнила куколка. – То есть не секретарша. Это пока что. А вообще, я актриса, начинающая, но это уже железно.

И опять сдула локончик, который перед этим сама же стряхнула на лоб.

К Зайцеву, впрочем, кокетство не имело отношения. Вернее, не относилось лично. К категории «женихов» он в глазах таких барышень не принадлежал.

Ну и пусть. Зайцев невольно улыбнулся, глядя на вздернутый носик, блестящие, заботливо обрисованные карандашиком глазки. Даже короткая стрижка у нее была подвита, лежала кокетливо.

Губки сложились сердечком и опять сдули с невысокого круглого лобика локончик.