Валерия Вербинина - Московское время

Эксперты, журналисты, гадалки и шарлатаны всех мастей сначала стараются собрать как можно больше сведений, а уже потом на их основе строят более или менее правдоподобные теории. Неизвестно, какими сведениями руководствовалась бабка Акулина, но ее предсказания, даже казавшиеся поначалу абсолютно фантастическими, всегда сбывались с пугающей точностью. За три дня до отставки Троцкого, когда еще пол-Москвы было завешено его портретами, бабка заявила:

— Ну все, бороденке конец. Больше ему не царствовать!

В разгар гражданской войны в Испании, когда казалось, еще немного и победа будет на стороне поддерживаемых СССР республиканцев, бабка скептически хмыкнула и сказала пафосно вещавшему репродуктору:

— Ври, ври, да не завирайся! Кака така Испания, нужна она нам, как собаке патефон… Хотя апельсины у них хорошие, это да! — Испанские апельсины тогда продавались на всех углах.

Всего несколько недель назад, в марте, Германия захватила Чехословакию, и в коммуналке занервничали. Не утерпев, Василий Андреевич улучил-таки момент, когда бабка поела и находилась в сравнительно благодушном настроении, и с трепетом спросил, что она думает о войне.

— Война, канеш, будет, — огорошила его Акулина Петровна, шмыгая носом, — но не щас. Куда нам щас с немцами тягаться!

Однако самое любопытное заключалось в том, что феноменальное чутье проклятой бабки распространялось не только на политику. Все обитатели коммуналки знали: если в магазинах нет очередей, но Акулина Петровна зачем-то тащит домой многокилограммовый запас сахара, значит, надо все бросать и мчаться за сахаром, потому что либо скоро он исчезнет, либо за ним будут такие очереди, что мало не покажется. Если бабка скупала соль и спички, остальные следовали ее примеру; если запасалась мылом, соседи тотчас мчались в магазин и набирали мыла на несколько месяцев. К сожалению, многие товары, выпускавшиеся в то время, были скоропортящимися, да и домашние холодильники мало у кого имелись, то есть последствий дефицита можно было избежать только частично. Самым тяжелым оказался 1931 год, когда были серьезные перебои в снабжении, и только в 1935-м наконец-то отменили продуктовые карточки. Казалось, все более-менее устаканилось, а раз Акулина Петровна сказала, что войны сейчас не будет, то о войне можно было пока не думать.

…Итак, бабка Акулина приотворила дверь — ровно настолько, чтобы просунуть в щель нос, украшенный двумя бородавками, и кольнуть проходящих мимо острым, как игла, взглядом маленьких глазок.

— С ума вы, что ль, посходили, — взвизгнула она, — ходют тут, — она говорила именно «ходют», а не «ходят», — каблуками стучат! Ночь на дворе! А это еще кто? — со злобой вытаращилась она на рыжего Костю.

— Я оперуполномоченный угрозыска, — сказал Маслов. — Вы здесь живете? Предъявите ваши документы. Вы знаете эту девушку?

Он кивком головы указал на Нину, которая стояла в нескольких шагах от них и не могла войти в свою комнату, потому что на пороге, загораживая проем, только что возник ее отец. Василий Иванович был кругленьким приземистым шатеном с высоким облысевшим лбом, красивыми бровями и глазами, в которых сейчас читалась немая тревога. Выразить тревогу вслух Морозов, впрочем, не успел, ибо с Акулиной Петровной произошла любопытнейшая метаморфоза. Услышав слова Кости, бабка вытаращила глаза и подалась назад.

— Я ее не знаю! — заверещала Акулина Петровна (хотя не далее, как несколько часов назад поцапалась с Ниной на общей кухне). — Извините, молодой человек, я совсем глухая! Ничем не могу помочь!

Она захлопнула дверь, и все услышали, как в замке со скрежетом поворачивается ключ.

— Не слушайте ее, — проговорила Зинаида Александровна, — она только притворяется глухой, а так у нее здоровья на четверых хватит…

— Зина, что происходит? — подал голос Василий Иванович. Его жена только руками развела.

Нина все-таки сумела пробраться мимо отца в комнату и поспешила к креслу, на котором лежала ее старая сумочка с потертыми углами. Повернувшись, девушка увидела, что Костя уже стоит в дверях, оглядывая обстановку. До революции эта комната, вероятно, служила парадной гостиной, одним из украшений которой был камин, сохранившийся до сих пор, но, судя по всему, давно бездействовавший. Бывшую гостиную, превратившуюся в жилплощадь Морозовых, разгородили шкафами так, что получились как бы три небольшие комнаты. Напротив входа — обеденный стол, крытый кипенно-белой скатертью, и четыре разнокалиберных стула, в углу — кресло, рядом с ним маленький столик. На столике лампа с бледно-желтым абажуром, под ней с одной стороны коробка для рукоделья, а с другой — кукла. На стене висела фотография бородатого господина неуживчивого вида, которого Костя поначалу принял за Маркса. Слева и справа, за шкафами, очевидно, спальни, то есть кровати членов семьи. Чисто, уютно, бедно? — да, пожалуй, но то была эпоха, не располагавшая к излишествам. С точки зрения многих современников, Морозовы жили очень даже хорошо.