Валерия Вербинина - Московское время

«Это не Зина — у нее ключи, и звонит она совсем иначе… И не управдом, и не почтальонша… Для Нины слишком рано… А не может ли это быть…»

Он поднялся с дивана, вдел ноги в разношенные тапочки, наспех пригладил волосы и зашаркал через коридор к входной двери. Звонок повторился.

— Иду, иду! — прокричал Василий Иванович.

Коридор напоминал лавку старьевщика — сюда сволокли и выставили все, что больше не было нужно жильцам, но выбросить еще было жалко, по принципу «а мало ли, а вдруг». Стоял большой буфет с поломанными полками, колченогие стулья с засаленными и продранными сиденьями, огромный плетеный сундук — пустой, с пробитым в неизвестной переделке боком, и деревянная детская лошадка с облупившейся краской. Лошадка когда-то принадлежала Степе Ломакину, очень ею гордившемуся, а злопамятный Василий Иванович до сих пор не забыл, как Степа не разрешил маленькой Нине на лошадке покататься.

Повозившись с замками, Василий Иванович отворил дверь и оказался лицом к лицу с неизвестным. Уши последнего были красными от мороза, голову украшала сомнительная кепка, на шее висел какой-то дрянной шарф, а темное шерстяное пальто имело такой вид, словно в нем не раз прыгали через забор и вдобавок пару раз хорошенько повалялись в луже. Субъект, стоявший на пороге, был курнос, как император Павел, и взирал на мир с нескрываемым недоверием. Ростом он оказался в точности с Василия Ивановича.

— Московский уголовный розыск, оперуполномоченный Завалинка, — выпалил пришелец скороговоркой, махнув удостоверением перед носом Василия Ивановича. — Мне нужно поговорить с Ниной Морозовой. Она дома?

— Ее еще нет, она на занятиях, — ответил Морозов с достоинством, — а я ее отец, Василий Иванович.

Антон закручинился: он терпеть не мог отсрочек любого рода.

— А она скоро придет? — спросил он без особой надежды.

— Думаю, да, — сказал Василий Иванович и посторонился. — Заходите. — И видя, что его собеседник колеблется, прибавил: — Вы ведь по поводу ее подруги пришли? Можете подождать Нину у нас.

В другой день Антон ответил бы: «Нет, спасибо, у меня срочное дело» и отправился за Ниной в институт, но сегодня было холодно, а с головным убором он не угадал. Поэтому он дал себя уговорить и, переступив через порог, стал ждать, пока Василий Иванович закроет входную дверь.

— Прошу за мной, — сказал Морозов.

Бабка Акулина высунулась за дверь, сверкнула глазами в сторону Антона, прошипела что-то невнятное и скрылась. Женя Ломакин вышел из своей комнаты и направился на кухню, словно бы и не обратив внимания на незнакомое лицо, но Василий Иванович не сомневался — посмотреть, кто пришел к Морозовым, его послала скучающая мать. Мадам Ломакина в эти дни болела и потому оставалась дома.

— Можете снять верхнюю одежду, — сказал Василий Иванович, когда они с Антоном вошли в комнату. — Чаю хотите?

Антон насупился.

— Я же не чай к вам пить пришел, — проворчал он, разматывая шарф, снимая кепку и скидывая пальто.

— Не чай тоже есть, — молвил Василий Иванович многозначительно. Собеседник поглядел на него с укоризной.

— Я же на службе, товарищ…

В жизни Морозов категорически терпеть не мог две вещи: сомневающихся в том, что Джузеппе Верди — великий композитор, и обращение «товарищ». Он надулся.

— Хорошо, товарищ, — сухо промолвил он. — Если что, у нас есть газеты. Чтобы убить время, так сказать…

— А вы почему не на работе? — спросил Антон, присев к столу и оглядываясь.

— Я музыкант. У нас ненормированный рабочий день.

— Музыкант — это здорово, — протянул Антон, вспомнив, как Опалин учил его располагать к себе возможных свидетелей. — А на чем вы играете?

— На тубе.

— Да ну? — изумился Антон. — Она же здоровенная. И таскать ее неудобно, и на морозе к ней губы прилипают…

— А вы откуда знаете?

— Да я сам на ней играл. Правда, давно это было…

Василий Иванович поглядел на Антона с неожиданной теплотой.

— Я все-таки поставлю чай, — объявил он.

— Я бы и не чаю глотнул, — признался Антон, кашлянув. — Простыл я малость, кажется…

Когда через час с небольшим домой вернулась Нина, она с удивлением обнаружила своего отца в компании вихрастого курносого блондина. Оба при этом заливисто хохотали — отец рассказывал всякие анекдоты из своей музыкальной жизни — и пили чай, но в комнате отчетливо пахло шартрезом. В шартрезе Нина была вполне уверена, потому что пару дней назад Таня вручила ей бутылку благородного напитка в обмен на очередной опус Дюма, а она отдала бутылку отцу.