Валентин Лавров: На дыбе. Русский исторический детектив

Необычное и страшное дело свершилось в любимой вотчине Иоанна Васильевича — Александровой слободе. Морозным ясным деньком ноября 1573 года, в канун Рождественского поста, на Царский пруд, изобиловавший рыбой, согнали десятка два мужиков. На ещё не окрепшем льду они пробивали громадную полынью. Их понукал усердный Никита Мелентьев, налево и направо раздавая затрещины. Этот воспитательный жест каждый раз встречался дружным хохотом: на берегах собралось множество любопытных. И хотя давно привыкли к государевым причудам, все ж удивлялись: “Оба̀че (старин. книжн. Однако), зачем сия прорубь?” Стражники, сами толком ничего не знавшие, шутковали: “Раков ловить сей час полезете!”

Тайну знал лишь сам Государь.

И сия тайна была ужасной.

В кремлевском дворце вновь шумел пир.

Бояре, разодетые в тяжёлые кафтаны золотой парчи с горностаевой опушкой, утробно рыгали;

— И то, последние разы гуляем! В Филипповский пост станешь тощим я ко овечий хвост.

Вот и отъедались, отжирались до бесчувствия, до несварения желудка. Государь ел мало, но пил, как всегда, за троих. Внесли перемену кушанья. Восемь стряпчих водрузили на столы подносы с жареными журавлями. От каждого по кусочку отведал сам повар — таков порядок! Кравчий нарезал журавлей. Государь принял из его рук оковалок, обвел тяжёлым взглядом сотрапезников: кому оказать почет, кого угостить?

Все замерли, а поп Никита, бывший некогда головорезом-опричником, потный, заросший волосом, громадный мужчина, пробасил в ухо Скуратову:

“Тебе, Малюта, Государь даст брашно…”

Но царь обнес своего любимца, а кивнул стремянному:

— Сие от щедрот наших Никите Мелентьеву! Мелентьев поднялся, поклонился столь низко, что смолянистые волосы свалились в лохань с солеными огурцами:

— Спаси Господь тебя, Государь-батюшка! Мы все пьем за твоё здравие — до дна!

— До дна, до дна! — загалдели за столом, жестами и поклонами выказывая свою преданность и любовь.

А далее случилось нечто вроде бы безобидное. Н как это бывает, имело оно самые неожиданные страшные последствия.

Раскрасневшийся от выпитого, а больше от счастья — сам Государь его выделил! — Мелентьев вдруг обратился к царю:

— Иван Васильевич, батюшка ты наш! Как же мы тебя любим, как мы к Господу взываем о твоем благе, а эти бесовские отродья, изверги твои, заплутай негодные…

Государь свел брови:

— Не гугни, стремянной! Какие заплутай? Мелентьев стукнул кулаком себя в грудь:

— Да бояре-изменники! Страдники позорные, они попрятали своих дочерей и жен по дальним вотчинам. А поч-чему? — Язык пьяно запнулся. — Мы-де знаем причину. Ишь, гнушаются…

За столом все враз смолкли. Стремянной говорил правду: Москва, устав от бесчинств Иоанна Васильевича, пустела с каждым днем. Но в присутствии Государя такое мог ляпнуть или совсем глупый, или зело пьяный.

— Ты, стремянной, дело говори! — вкрадчиво молвил Государь. — Али виновного назвать умеешь?

— Умею! — куражно выкрикнул Мелентьев. — Аз глаголю: быв намедни по твоему, Государь, наказу в Серпухов-городе, заглянул вдруг в хоромы княжича Петра Долгорукова. Его отцу, изменнику, ты башку отсек. А княжич, вишь, скрылся из Москвы и болезным сказался. Аз скажу: здоровья его на троих хватит! И, вошед, наткнулся на сестру его Марию. Девица красоты… — Мелентьев вновь покачнулся, потерял и равновесие, и нить речи.

Побагровел Иоанн Васильевич до пота, на бритой голове выше уха нервно забилась жила. Он вцепился в подлокотники:

— Никита, возьми людей, сколь тебе потребно, и теперь же отправляйся к Долгорукову. Привезешь и его, и сестру Марию. Мой доктор окажет недужному княжичу помощь, а Мария… я сам её… посмотрю, хороша ли она. — Неожиданно растянул синеватые губы в улыбке: — Хороша, говоришь? Да ты, Никита, с пьяных глаз кочергу за хоругву примешь!

За столом раскатились дружным смехом.

Через несколько минут из ворот Кремля вынеслась на площадь кавалькада — десятка три молодцов верхами. Впереди — царев любимец Никита Мелентьев.

На другой день, когда церковные колокола отзвонили обедню, в царские хоромы ввалился едва державшийся на ногах от быстрой езды и дальней дороги Мелентьев. На его плутовской морде была улыбка — до ушей. Он бухнулся в ноги: