Наталья Павлищева - Черная башня

Нередко, глубоко задумавшись, он стоял перед мостом, взирая на круглую махину усыпальницы Аврелия, превращенную в замок Святого Ангела. Тогда Козимо словно попадал в мир, о котором столько наслышан в доме Никколи, вокруг оживала многоголосая римская толпа, звучала латынь, и Рим обретал былой блеск и величие. Разочарование и даже ужас первых дней уступали место восхищению человеческими способностями. Никколи, Браччолини и Брунеллески правы, восхищаясь Древним Римом. Если даже тысячелетние развалины производят столь сильное впечатление на того, кто умеет их разглядеть, то каков же был город во времена своего расцвета!

Его взгляд научился продираться сквозь траву, чтобы увидеть гранитные плиты древней мостовой, отметать молодые деревца и словно дополнять разрушенные части зданий, восстанавливать картины того, что было когда-то.

Однажды его задумчивостью воспользовались воришки — окружили, затолкали, а когда вдруг бросились врассыпную, кошеля на поясе уже не было. Там было всего с десяток дукатов, но после этого ограбления Козимо стал более осторожен.

К вони от Тибра он привык, как и все остальные, хотя поначалу жаловался Леонардо:

— Во Флоренции так воняет только на Понти Веккьо. На этом мосту разрешили торговать мясом, мясники понастроили лавок, а отходы сбрасывают в Арно, и кровь сливают туда же. Скоро к Старому рынку подойти будет невозможно, не только к мосту.

У ювелира, к которому пришел оценить полученные в уплату кредита драгоценные камни, Козимо услышал о Брунеллески. Старый ювелир долго щурил глаза, всматриваясь в драгоценности, потом вернул их почти с сожалением:

— Это очень хорошие камни, юноша. Вы правильно сделали, что приняли их. Если захотите оправить их заново или продать, то приносите, я найду покупателя.

— Благодарю, нет. Пока останутся лежать.

— Вы ведь флорентиец? Медичи из Флоренции. Я слышал это имя от Брунеллески.

— Вы с ним знакомы?

— О да. Он подрабатывал у меня, оправлял камни.

— О том ли мы Брунеллески говорим? Филиппо разве не скульптурой занимался?

— Да, он много чем увлекается. Я знаю, что Брунеллески проиграл какой-то конкурс. Вообще-то он учился ювелирному делу и много преуспел, но у Филиппо есть мечта — подарить Флоренции купол собора. Он рассказывал, что не может смотреть, как столь грандиозное здание стоит незавершенным.

— У него сложный характер, — осторожно напомнил Козимо.

— Сложный?! — буквально завопил Форезе. — Вы говорите — сложный? Да он невыносим! Столько гадостей, сколько от него, я не слышал никогда в жизни. Столько яда, сарказма, недоверия… Он считает всех вокруг ворами и мошенниками, только и живущими, чтобы украсть что-то из его гениальных идей!

Из соседней комнаты даже выглянул подмастерье, Форезе махнул ему рукой:

— Я о Брунеллески!

Тот скрылся, видно, понимал, о ком речь. Козимо уже пожалел, что задел старого ювелира, но Форезе вдруг почти жалостливо вздохнул:

— Но ведь гений! Гений, черт его побери! Потратил все, что получил от продажи своего крошечного имения, чтобы облазить весь Рим с веревкой.

— Какой веревкой?

Они что здесь, все чокнутые, вроде Брунеллески?

— Обмерочной. — Чуть раздраженный непонятливостью Медичи, Форезе ворчливо пояснил: — На длинной веревке завязываются узлы на равном расстоянии…

— Да-да, я понял, — поспешил успокоить его Козимо. — Брунеллески потратил все свои деньги?

— Еще бы! Они с Донато ничего не пропустили, все обмерили и зарисовали. Только вот купол собора Святого Петра не достать. А он ему так нужен… А на Пантеон лазил и даже кирпич из купола вытащил. Это я вам по секрету…

— Чтобы придумать, как создать флорентийский?

— Наверное. Запомните одно, юноша: этот человек гений. И плохо, что он вынужден заниматься не своим делом, подрабатывая на жизнь. Если бы этой заботой было меньше, сколько бы Брунеллески смог создать!

— Он действительно гениален?

— Конечно, — устало вздохнул Форезе. — Если человек готов голодать и спать на сырой земле, только чтобы делать любимое дело, он не может не быть гением. Тот, для кого его дело самое главное, всегда добьется самого большого. А дурной нрав… что ж, если необходимость выносить дурной характер гения — это плата за само существование с ним рядом, то, поверьте, это не такая уж высокая плата. О золоте я уж не говорю, оно ничтожно по сравнению с тем, что могут создать такие, как Филиппо, люди.

Эта неожиданная и такая серьезная беседа со старым ювелиром повлияла на Козимо не намного меньше, чем все разговоры в доме Никколи. Он вспоминал самого Никколо и понимал, что Форезе прав. Кто из талантов, собиравшихся в доме Никколи, не странен? Но все они увлечены своим делом настолько, что можно простить и странности. Конечно, странности и невыносимый нрав — вовсе не признак таланта, но терпеть их — действительно не такая уж большая плата.