Наташа Полли - Часовщик с Филигранной улицы

Она прекратила брать его под руку полгода назад, когда поймала себя на мысли, что он очарователен. Странно, но было совсем нелегко противиться обаянию человека, который, не будучи наделен от природы какими-либо выдающимися достоинствами, ведет себя так, как будто он Адонис.

– Моя семья тоже бы не одобрила. Я перестала брать тебя под руку с тех пор, как ты начал пользоваться этим отвратительным одеколоном.

– Ясно, – сказал он, но по его тону было понятно, что ей не удалось его убедить. – В таком случае прошу прощения.

– Прекрасно. Послушай, мне надо возвращаться, я хочу проверить, правильно ли я настроила зеркала. У меня есть еще почти целый день до возвращения в Лондон.

– Значит, увидимся в Лондоне?

– Возможно, но, если ты решишь к нам зайти, пожалуйста, используй черный ход; если ты попытаешься войти через парадную дверь, слуги поднимут тебя на смех.

Он помрачнел, но Грэйс не стала медлить, повернулась и пошла в сторону лаборатории. Она всегда знала, что он стремится добиться признания окружающих, чтобы потом над ними посмеяться, но при этом она никогда прежде не замечала за ним злорадства. Эта мысль засела у нее в голове, и она спрашивала себя, не была ли она для него предметом насмешек с момента их знакомства.

Из комода доносились неистовый грохот и дребезжание.

– Так, – сказал Таниэль, вертя на пальце ключ, – отдавай мои носки. И мой парадный галстук. Он мне сегодня понадобится.

Катцу затих. Его завод, скорее всего, заканчивался, и молчание, возможно, не было намеренным, но Таниэлю оно казалось обиженным.

Задумав, как устроить коварную ловушку еще накануне вечером, Таниэль заранее приготовил вещи, чтобы утром спокойно одеться, но к его победе вскоре стало примешиваться раскаяние. Тот факт, что он, такой большой, сумел перехитрить маленького механического осьминога, все амбиции которого ограничивались кражей носков, не вызывал особой гордости. Он повернулся к комоду, чтобы выпустить Катцу. Осьминог, свернувшись, неподвижно лежал на дне ящика. Таниэль достал его из комода, но Катцу не шевелился. Таниэль положил его обратно. Немного поразглядывав осьминога, он, в качестве признания своей вины, обернул вокруг него несколько остававшихся носков.

Сегодня снова была суббота, третья из проведенных им на Филигранной улице, и вечером должен был состояться бал Форин-офиса. От Уильямсона ничего не было слышно, и Таниэль до сих пор так и не обыскал дом. Мори редко уходил из дому, разве что в бакалейную лавку, но она находилась в конце улицы, и за время его отсутствия нельзя было успеть осмотреть его спальню и мастерскую. Таниэль начинал подозревать, что Мори была свойственна некоторая агорафобия – боязнь пространства и скопления людей, хотя в этом и не было ничего удивительного. Шумливые любители светской жизни редко выбирают карьеру часового мастера. Но он снова чувствовал прежнюю тяжесть в груди. Он был почти уверен, что Уильямсон не станет штурмовать дом, не предупредив его об этом, но риск все же оставался; время текло, и каждый день со все возрастающей тревогой Таниэль выглядывал из окна на улицу, ожидая увидеть людей в мундирах.

Он до сих пор не вполне привык иметь в своем распоряжении все выходные и, спускаясь вниз, размышлял о том, какими растянутыми кажутся ему дни. Он так привык спрессовывать все дела в короткий промежуток времени, что и сейчас, ожидая, пока закипит чайник, успел вытереть стол и поменять воду в аквариуме Катцу на подоконнике. Заварив чай, Таниэль с двумя чашками в руках отправился в мастерскую. По будням в семь утра Мори кормил его завтраком, сопровождая еду беседой по-японски с учетом доступного Таниэлю словарного запаса. Он умел, при очень отчетливом и грамматически правильном произношении, разговаривать с ним, как с разумным человеком, а не идиотом, и благодаря этому Таниэль схватывал язык на лету. Уже за одно это Мори заслужил свой чай, вне зависимости от того, сделал он бомбу или нет.

– Доброе утро.

– А, доброе утро, – ответил Мори, не отрываясь от микроскопа. Он был занят сборкой миниатюрных часов с помощью деликатнейших, похожих на хирургические, инструментов. – Прошу прощения. Я считаю.

Таниэль молча сел на высокий стул. С уличной стороны витрины, прижав к стеклу ставший от этого похожим на пятачок нос и разглядывая выставленные там чудеса, стоял один из ребятишек Хэйверли. Он подпрыгнул от неожиданности, когда Мори швырнул в окно мятную конфету. Отскочив рикошетом от стекла, конфета приземлилась на пороге. Мальчишка расплылся в улыбке, схватил конфету и убежал. Мори уже опять сосредоточился на работе. Таниэлю казалось, что его пальцы неподвижны, и только по легкому напряжению мышц кисти можно было понять, что он работает. Рядом с ним стояла пустая банка. Он вывалил детали часов на стол, маленькой горкой здесь лежали шестеренки и еще какие-то штуки, назначения и названий которых Таниэль не знал. Мори, не глядя, протянул руку и вытянул из этой кучки крошечный корпус.