Терри Ларс - Сказки мертвого Чикаго

«Если бы можно было спросить самого убитого…» Лорейна десятки раз слышала эту фразу от реальных полицейских и криминалистов. Ещё чаще она читала её в книгах.

– Не думаю, что это бы так уж много дало, – не выдержала она однажды.

И в ответ на изумлённый взгляд полицейского детектива пояснила:

– Ну, вы же сами знаете, жертвы зачастую не могут описать преступника, даже когда у них всего-навсего вырвали сумочку. Шок, стресс, адреналин. Можно предположить, что насильственная смерть – тоже стресс, и вряд ли после него жертва смогла бы как следует припомнить, что с ней случилось. И даже если бы! Ну что бы они рассказали? «Я увидел кого-то в коричневой толстовке с битой в руке»? Или «я почему-то согласилась пойти с этими пьяными парнями, которых не знаю, но тогда это казалось хорошей идеей»?

Лорейна Суини говорила со знанием дела: порой ей приходилось расспрашивать убитых, примерно так они обычно и отвечали.

А детектив, которого она тогда изумила этой отповедью, страшно развеселился и даже пригласил её на свидание. Они встречались месяца два и расстались добрыми приятелями.

– Что ты нашёл? – спросила она у очередного мёртвого, когда они устроились в машине и Лорейна, разогрев двигатель, плавно выехала со стоянки.

– Я гадал на газетах, кто этот парень, – ответил Эдвард, – ответ был «звезда восходящего сезона». Я спросил, где можно его найти, мне выпало «в лучших отелях города». Третьим вопросом было «кто для него Вивиан Флойд?»

– И?

– «Широкий ассортимент блюд».

Лорейна кивнула: гадания Эдварда показывали какой-то вектор происходящего, но они были именно гаданиями, ничего вроде «парень, которого вы ищете, живёт на Норс-огден-авеню, номер дома и квартиры с уважением прилагаются, желаем приятного дня!» До многого приходилось додумываться, многое выглядело неопределённо. Но, по крайней мере, ещё одно подтверждение, что они не ошиблись: Брэнд относится к Вивиан Флойд потребительски.

– А как насчёт самой клиентки? – неожиданно спросил Эдвард.

Он любил такие дни: сырые, холодные, ветреные, когда на улицах было малолюдно и казалось, будто город принадлежит только тебе одному, когда чудилось, что вот ещё чуть-чуть сильнее подует ветер – и смешает тебя с сыростью Мичигана, с дымом и паром отопительных служб, с неярким дневным светом, смешает с самим городом. В такие дни Эдвард ждал чего-то вроде хороших новостей, хотя и при жизни-то не отличался особенным оптимизмом.

– Она администратор в крупной полиграфической фирме, но никогда не берёт работу на дом. Более того, через неё к секретам её работодателя не подобраться, я проверила, – поняв, о чём он, ответила Лорейна.

– А вообще как она тебе?

– Нормально. Вызывает сочувствие. Расстроенная, искренняя. Простая и честная, – сказала Лорейна Суини, и они молчали до самого дома Вивиан Флойд.

Лорейна сама не знала, как у неё выскочило это «простая и честная»: видимо, когда часто слышишь что-то, начинаешь это автоматически повторять.

«Нужно быть простым и честным» – было любимым выражением Кэтрин, её приёмной матери.

Против честности Лорейна не возражала, впрочем, с некоторыми поправками, которые показались бы Кэтрин весьма существенными, доведись ей узнать о них: Маргарет, настоящая мать Лорейны, говорила обычно нечто иное: «Нужно говорить правду, только правду, но не всю правду», и Лорейна придерживалась этого правила.

Простота же немедленно отделяла её невидимой и непреодолимой демаркационной линией от мира, в котором жили её приёмные родители и их более удачные дети.

Кэтрин и Дэйв были хорошими родителями. Нет, не казались, не притворялись, а именно были. Никакой охоты за выплатами на детей, никакого использования приёмышей в качестве домашней прислуги, никакого домашнего насилия любого рода, никакого равнодушия. Они любили детей, понимали их, хотели видеть их счастливыми, где нужно возлагали ответственность, где нужно давали свободу. Вера и Тревор – другие их приёмные дети – души в них не чаяли, обожали их и в детстве, и сейчас, когда давно выросли и обзавелись собственными детьми.

Если бы Кэтрин и Дэйв Питерсоны были жестокими и бездушными, Лорейне было бы в некотором смысле легче: это избавило бы её от чувства вины за то, что она не смогла ни полюбить их, ни сблизиться с ними. Чувства, которое она привыкла прятать в дальний угол души, вроде той самой вазочки с аляповатыми цветами от слабовидящих детей. С годами это ощущение выцвело, выветрилось, поблёкло, но не исчезло, еле заметно окрашивая внутренний автопортрет Лорейны. Ей хотелось быть благодарной, но благодарности она не чувствовала.