Анатолий Леонов - Тайна псалтыри

Маврикий бежал по ночной, едва освещенной деревянной мостовой Гостиного двора, не чувствуя под собою ног, а чтобы, не дай бог, ничего не мешало бегу, задрал до пояса полы видавшей виды однорядки. За ним, брызжа тягучей слюной и колотя ушами по собственной жуткой морде, бежал огромный пес, даже название породы которого не сулило Маврикию ничего хорошего. К счастью, до спасительного забора послушник добежал первым и прежде, чем мордаш успел сожрать его живьем, одним прыжком преодолел преграду высотой не менее полутора саженей [261] Около 3 метров. . Пес в свою очередь, не имея возможности добраться до беглеца, с такой силой атаковал сам забор, что потряс его до основания. Маврикий, сидевший наверху, не удержался и свалился с другой стороны забора прямо в кусты колючего шиповника, издав при этом жалостливые стенания. Впрочем, ему еще сильно повезло потому, что с другой стороны Гостиного двора вслед за собачьим лаем и рычанием донеслись истошные вопли так и не добежавшего до своего спасительного забора незнакомца:

– Jezu, Maryjo! Mój dupek! Idź do diabła, pies! [262] Исус, Мария! Моя задница! Иди к черту, пес! (польск.)

Утром Маврикий с обозом вернулся в обитель. Он зашел в келью как раз в тот момент, когда Феона совершал келейное правило [263] Молитва. у иконостаса. Маврикий тихо опустился на колени и принялся молиться вместе с наставником. Задув свечу, Феона повернулся к послушнику и коротко произнес:

– Рассказывай?

Рассказ Маврикия занял довольно много времени. Послушник не упустил не одной мелочи из того, что происходило с ним в городе, но Феону больше всего заинтересовал неизвестный, блаживший в ночи по-польски, и раненый воевода. Он еще раз заставил Маврикия вспомнить встречу Стромилова с Марфой, а под конец неожиданно спросил:

– А какая рука у воеводы была перевязана, Маврикий?

– Правая, – не задумываясь, ответил послушник.

Феона взял со стола возвращенную ему перчатку, поднял ее на высоту своего лица и, повернувшись к ученику, тихо произнес:

– А перчатка левая!

На рабочем столе отца Феоны ровной стопкой лежали псалтырь и тетрадь Маврикия. Рядом стоял письменный прибор с медной косушкой [264] Старинная мера объема жидкости в 0,06 литра. , наполненной «вареными» чернилами из древесной коры и железного купороса. Из узкого глиняного шкалика [265] Стакан или бутылка объемом 0,12 литра. с загнутыми краями торчал плоский нож с костяной ручкой, деревянное правильце [266] Линейка. и три упругих гусиных пера. Сам вновь назначенный книжный хранитель восседал на удобном резном стуле, обитом сиреневым бархатом, и со смешанным чувством любопытства и легкой иронии наблюдал за своими собеседниками, неловко и суетливо ерзавшими на колченогой лавке, у противоположного края стола. Сидящими на лавке, как несложно было догадаться, были: послушник Маврикий с забинтованной головой и чернец Епифаний с перевязанной шеей, а ирония бывалого Феоны легко объяснялась пониманием того, что с этих пор на его плечи легла опека сразу над двумя недорослями, легко находящими себе неприятности буквально на ровном месте.

Феона пригладил рукой мягкую, как шелк, седеющую бороду и, глядя на чернеца, негромко произнес:

– Ну, брат Епифаний, теперь рассказывай, как мальчик Данилка Загрязский стал монахом Гледенской обители. Только все подробно говори и ничего не пропускай!

Епифаний понуро взглянул на Феону. Потрогал повязку на шее и сипло, с изрядным усилием выговорил:

– Ты же, отче, получается, знаешь…

Феона бросил холодный, пронизывающий взгляд на молодого монаха и назидательно проговорил, ударяя на каждом слове:

– Сейчас неважно то, что я знаю. Важно то, чего я не знаю… а знать должен!

– Хорошо! – просто ответил Епифаний и тут же задумался, уперев взгляд в небольшое чернильное пятно на самом краю письменного стола.

– Случилось это семь лет назад, – произнес он, посмотрев на собеседников измученным от нахлынувших воспоминаний взглядом, – жили мы в нашем поместье в трех верстах от Кологрива. Мать к тому времени отмаялась, сгорев от усови [267] Плеврит. , а крестьяне с голодухи и разорения кто помер, а кто и убег. Трудно тогда стало. Хотел отец заколотить дом и податься к князю Пожарскому. Соседи сказывали, в ополчении хорошие деньги за службу платили. Думал и меня к ратному делу пристроить. Не успел.

В конце декабря налетел на поместье отряд полковника Якова Яцкого. Поляки сожгли усадьбу, убили слуг, а нас с отцом взяли в плен. Полковник ходил важный, усы раздувал, только главным в отряде был не он, а маленький толстый человек в черных одеждах, которого все звали святым отцом, а имя у него было Петр Аркудий.