Никита Филатов - Адвокат революции

— Тише ты, черт! — одернул гостя осторожный Жданов.

— А что такое? Впрочем, в защиту свою перед лицом новой власти не премину заметить, — демонстративно перешел на театральный шепот гость, — что принес я тебе вовсе не буржуазный коньяк, и не какое-нибудь легкомысленное дворянское шампанское. Нет! Я принес самогон! Чистейший картофельный самогон — вот, по-моему, самое великое достижение победившего пролетариата и трудового крестьянства…

— Да ты уже, Павел, никак того. — Владимир Анатольевич запер дверь на лестницу и недвусмысленным жестом постучал себя по шее тыльной стороной ладони: — Никак причастился?

— Ну, не стану отрицать, — кивнул Щеголев. — Напиток требовал определенной дегустации.

— Ладно, ладно уж, проходи-ка в гостиную…

За семейным ужином гость повел себя очень прилично, так что мужчины выпили всего по паре стопок. Зато после того как Надежда Николаевна повела детей спать, а Пелагея отправилась с грязной посудой на кухню, приятели прихватили со стола графинчик, в который предусмотрительно был перелит самогон, пару крупно нарезанных луковиц, вяленой воблы — и перешли в кабинет.

Закурили, налили, расслабились…

Разумеется, как и заведено постоянно при встречах подобного рода, приятели начали разговор с воспоминаний об общих знакомых. Знаменитый вологодский черносотенец Брянчанинов, по слухам, недавно был все же расстрелян рабочими, а вот легендарный бомбист Борис Савинков, напротив, день ото дня становился все более заметной фигурой в лагере контрреволюции. Зато аристократ, философ Николай Бердяев вполне нашел себя при новой власти и даже основал какую-то «Вольную академию духовной культуры». А поддерживает его в этом начинании, как ни странно, сам бывший ссыльный Анатолий Васильевич Луначарский, который теперь стал министром или, по-новому, народным комиссаром просвещения. Да, кстати, вот и Богданов, который Малиновский, тоже после октябрьского переворота вдруг занялся вопросами воспитания пролетариата…

— Про Кудрявого Виктора Андреевича слышно что-нибудь?

— Нет. Я знаю только, что после Февраля он стал председателем Временного комитета в Вологде, а потом, кажется, губернским комиссаром… — Владимир Жданов взял хрустальный графинчик: — Павел, а ты помнишь Маньковского?

— Жандарма нашего? — не сразу сообразил, о ком идет речь, собеседник.

— Да, при нас он был начальником Вологодского жандармского управления… — кивнул Владимир Анатольевич. — Так вот, Павел, его расстреляли. Причем фактически, можно сказать, у меня на глазах.

— Ну и что? — пожал плечами Щеголев.

— Ничего. — Владимир Анатольевич наполнил рюмки тягучим, противно пахнущим самогоном.

Опять припомнилось: поздняя осень семнадцатого, пыль, ветер, мокрые листья, разлетающиеся из-под колес автомобиля… А на заднем сидении автомобиля он сам — тогда еще военный комиссар при командующем Западным фронтом, — и шофер по какой-то причине вдруг притормаживает возле солдат-конвоиров, ведущих по улице старика с некрасивым, разбитым до крови, но смутно знакомым лицом.

— Полковник Маньковский? Николай Петрович?

— Да, это я, — кивает арестант.

— В чем вас обвиняют?

— Меня ни в чем не обвиняют, милостивый государь. Меня просто ведут убивать.

— Это правда, товарищи? — сдвигает брови Жданов, обращаясь к старшему из конвоиров.

— Так что, он у нас числится как кровавый прислужник царизма, — отвечает солдат, безошибочно угадав в пассажире автомобиля большое начальство. — Забираем по общему списку, согласно постановлению городского Военно-революционного комитета.

— Знакомый ваш? — вмешивается в разговор его напарник. — Али, может быть, сродственник? Заменить кем-нибудь?

На мгновение военный комиссар Жданов встречается взглядом со стариком. Немного помедлив, качает головой:

— Нет. Не надо…

А спустя пару дней минский Военно-революционный комитет возьмет под стражу его самого.

— Ну, Володя, давай-ка выпьем теперь за здоровье твоей очаровательной супруги!

— С удовольствием. — Жданов чокнулся с гостем и решительно опрокинул в себя содержимое рюмки. — Ох, прости меня господи, что же за гадость!

Ничего не поделаешь — самогон, принесенный приятелем, приходилось употреблять только так: одним махом, зажмурившись и по возможности уберегая себя от пронзительного сивушного запаха.

— Знаешь, друг мой, ведь если бы не Надежда… — Владимир Анатольевич закусил кружком белого лука без соли, громко выдохнул и прослезился: — Знаешь, если бы не жена — поставили бы меня тогда к стеночке.