Ольга Михайлова: Без семи праведников...

Гвальтинери же, с тоской глядя в землю, тяжело вздохнул.

— Новое время. Новое. Знаешь, я всегда понимал, что несовершенен. Но я, опечалившись, возрадовался, ибо понял, что могу пройти путь от образа Божия к подобию Бога. Я ломал себя, подражая Ему, Совершенству, Христу. Я наделён божественной свободой, знанием о добре и зле — и всегда ощущал Его помощь, укрепляющую и одухотворяющую, и она совершенствовала меня. Но… я же не слеп! Клянусь, я не хотел видеть, закрывал глаза, отворачивался. Но как не видеть? Возник и ширится страшный новый грех, не грех нарушения заповедей, а отказ от заповедей, отказ творить себя! — Лицо монаха побледнело. — Они не хотят больше Бога, и вот — плод помыслов их — восстаёт из бездны новый мир — мир помимо Бога, «мир сей», — и он заслонил им Бога, и каждый видит средоточием этого мира самого себя — горделивого и жадного, похотливого и пустого. Но они уже и пустоты своей не видят — это теперь называется «таков человек!» Что они знают о человеке? — монах с отчаянием махнул рукой. — Бесовское время — время похабного искажения самых высоких истин, скабрёзного опошления всех ценностей, развенчания всего возвышенного!

Альдобрандо заметил, что монах честен — теперь он говорил уверенно и властно, не задумываясь над сказанным, обрёл свободу движений и живой взгляд.

— Тебе действительно нужно в Сан-Лео?

— Какой Сан-Лео? — отмахнулся монах. — Подальше от монастыря мне нужно, вот и всё. Попробую податься в Монте Асдруальдо, да как знать, не будет ли и там того же? Брат Марио говорил, и в Мантуе, и в Болонье, и Перудже, и в Падуе, — везде по монастырям скандалы, один другого пакостнее да гаже. Новое время, говорю же… новое бесовское время.

На следующий день монах, не доезжая десяти миль до Урбино, свернул на боковую дорогу, а Альдобрандо двинулся к городу один, в молчании созерцая грузные цитадели, укреплённые замки знати, руины древних святилищ на недоступных утёсах и приходские церкви среди открытых пастбищ. Дорога успокоила растревоженную душу Даноли. Тут вдалеке показались окрестности города и шпиль собора святого Кресцентина, покровителя Урбино. Даноли, подобно Одиссею, посетил многие города, но не видел ничего прекраснее. Урбино был выстроен из бледно-кремового камня, но на восходе и закате солнце обливало его бледно-розовым сиянием, похожим на пену сливового варения. Из розоватой черепицы предместий, как Афродита из пены, поднимался Палаццо Дукале. Розоватые домики и маленькие церквушки, казалось, цеплялись за незыблемые стены замка, стараясь подтянуться как можно ближе к дворцу властителя, а резиденция герцога, не замыкаясь собственными стенами, словно продолжалась в розовато-коричневых крышах предместий, постепенно сползая в зелёные долины.

Граф не доехал до городских стен всего мили, когда вдруг на небольшом участке, с трёх сторон окружённом высокими каменистыми уступами, тонувшими в кустах жимолости, заметил несколько человек — куда как не простолюдинов. Одетые с придворной роскошью, вооружённые, они сидели на камнях, и один, полный человек с благодушным лицом, выдававшим любовь к кулинарным изыскам, о чём без слов говорили двойной подбородок и лёгкая одышка, с удивлением окликнул его.

— Пресвятая Дева! Альдобрандо Даноли! Вы живы? — Бестактность вопроса смягчалась радостной улыбкой толстяка. — Нам принесли слух, что все приморские пригороды полегли от чумы. Я вас и в живых увидеть не чаял, — пояснил он и заключил Даноли в объятья.

Это был Антонио ди Фаттинанти, богач и жуир, с которым графа в былые времена связывала некоторая симпатия. Альдобрандо не стал распространяться о своих делах, но подтвердил слухи, при этом, внимательно глядя на лицо знакомого, неожиданно почувствовал, что того ждёт беда, подползающая к нему коварной змеёй. Сердце его заныло.

Даноли потёр лицо рукой, прогоняя наваждение, и спросил:

— Но почему вы здесь, Антонио? Герцог на охоте?

Полное лицо Фаттинанти омрачилось, он бросил красноречивый взгляд на Альдобрандо и покачал головой, скосив глаза на одного из сидящих на камнях вооружённых мужчин, грузного человека лет сорока пяти. Резкие черты его обветренного лица, в состоянии покоя бывшего величественным, искажало выражение гневное и мстительное, а в напряжённом наклоне головы читалось непримиримое упорство.

Остальные двое сидели рядом, смотрели в землю и молчали.