Ольга Михайлова: Без семи праведников...

Франческо побледнел до синевы.

— Господи, вы сам дьявол! Откуда…?

— Дьявол — отец лжи, Франческо, я же ни разу не солгал тебе. Я тот, кем себя называю. Но тот ли ты, кем именуешь себя?

Тихий и ласковый голос Альдобрандо чуть успокоил юношу, в сочувственных словах Даноли не было ни укора, ни угрозы. Он вздохнул и, поняв, что его разгадали, стянул с головы беретту, коей прикрывал тонзуру.

— Я брат Франческо, в миру Феличиано Гвальтинери, ветвь рода из Ареццо. Но отца изгнали оттуда, и мы нашли приют на земле герцога Урбинского, тут рядом родня матери жила. Семь лет назад я принял постриг, здесь рядом, в Карточето, был приближен аббатом Доменико Руффо, стал его келейником, заведовал скрипторием. Полгода назад Доменико умер и на его место был назначен… да сотрётся имя его… Аничето Кальваре. Откуда… как… — Франческо развёл руками, — откуда берутся в церковной ограде такие люди? Я не верил глазам, не верил ушам! В этом человеке не было веры!

— Кто поставил тебя судить его, Франческо?

Монах поднял на него больные, помертвевшие глаза. Пожал плечами.

— Я и не судил. Пока он предложил мне, а я ведь по-прежнему был келейником аббата, стать его любовником. Тут мне изменило и смирение, и послушание, и забыл я об обетах своих. У меня недавно брат гостил, забыл он в келье моей старый колет свой да плащ. Напялил я их под рясу, схватил ризы, подаренные Доменико, взял три дуката, что на пергаменты эконом выделил, сказал, что иду к кожевеннику — да только меня и видели. Хорошо, какой-то хозяин по дороге сено вёз, юркнул я в копну, да до Сант'ипполито никем не замеченный и добрался. Вот и иду невесть куда. Уповаю, что негодяй в розыск меня не объявит, побоится. А с другой стороны — у него покровители в Риме, а я теперь — изменивший обетам беглый монах и вор к тому же. До родичей можно было бы добраться, но…и дороги небезопасны, и денег не хватит. А тут ещё и чума…

Странно, но теперь, когда монах сказал Альдобрандо правду и назвал своё имя, он зримо изменился, плечи его распрямились, профиль стал резче, глаза же ожили, на губах обрисовалась горестная улыбка. Проступило патрицианство старого рода, отстоявшейся крови. Он стал собой, и Даноли понял , что могло привлечь в этом юноше похотливого аббата: Гвальтинери был слишком тонок в кости и излишне изящен. Если бы не ширина плеч и не скулы, покрытые пепельной двухдневной щетиной — Альдобрандо принял бы его за женщину.

— Это надломило тебя?

Гвальтинери вяло пожал плечами.

— Бога я не потерял. Ведь был и Доменико. Но поношение сокрушило сердце моё. — Монах, повторив слова Давидовы, болезненно поморщился, отчаянно махнул рукой, и на глазах его блеснули слезы. — Я — хороший переписчик, миниатюры пишу, может, куда устроюсь, надо только, чтобы волосы отросли, — он провёл рукой по тонзуре, и тут неожиданно умолк. Потом тихо пробормотал, глядя в пустоту невидящими глазами, — новое время началось, новое страшное время, бесовское время, поверь! Но никто не чувствует. Меня братия помешанным называли, но ведь в воздухе носится хуже чумной заразы, тучами носится бесовщина и новое, своё время славит!

Теперь всем телом вздрогнул Альдобрандо. Он вскочил и больными глазами уставился на Гвальтинери.

— Ты… Ты видишь их, да? Ты тоже видел их? На деревьях сидели? Глаза кошачьи? — он осёкся.

Но было поздно. Брат Франческо, закусив губу, смотрел на него в немом недоумении.

— На деревьях? — Монах опустил глаза и снова надолго умолк. Потом тихо спросил, точнее, просто проговорил, утверждая, — я их просто слышал, а ты их, стало быть, видишь?

Даноли покачал головой и торопливо пояснил, что просто, покинув свой зачумлённый замок, пошёл в Урбино через Сант'ипполито, да около монастырской стены, стоя на лестнице, обернулся на закат. И вдруг на старом дереве их и увидел. Глаза у них зеркальные, зрачки как у кошек, шапки шутовские и поют мерзостно: «Новое время, наше время!» Померещилось просто.

Гвальтинери покачал головой.

— Ничего тебе не померещилось. Это они и поют.

Альдобрандо смерил Гвальтинери внимательным взглядом, но не решился рассказать о ночном видении. Вопреки тому, что случилось с ним сегодня, он всё ещё внутренне отталкивал от себя мысль, что это было явью. Наперекор бесовским фантомам и невесть откуда приходящему пониманию сокровенного, Альдобрандо пытался уверить себя, что это случайность. Он заметил нервное движение Гвальтинери, прикрывавшего тонзуру, отметил монашескую углублённость и кристальную твёрдость глаз — вот и подумал, что он монах, а видя его в светском одеянии — решил, что он беглый! «А ризы в суме? А Ареццо? А бесы поющие?», пронеслось у него в голове, но Даноли потряс головой, отгоняя эти пакостные мысли, как паскудных мух. Вздор всё. Альдобрандо истово хотел верить, что все искушения прошлой ночи и этого сумбурного дня завтра окажутся просто призрачными. Он ведь зачумлённый, мозги затуманены — вот и привиделось невесть что…