Александр Бушков - Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Мое почтение, Ахиллий Петрович! – жизнерадостно прогудел Митрофан Лукич, грабастая его в медвежьи объятия. – Покидаете нас, грешных, стало быть? Хорошая должность в Первопрестольной – очень даже неплохо, конечно, особенно в ваши молодые года, но вот пустовато как-то без вас будет… Вот, изволите видеть! – фыркнул он, указывая на корзину. – Матушка вам в дорогу съестных припасов собрала так, словно вы в голодный край едете.

– В пути не помешает, – промолвила Лукерья Филипповна.

– Матушка, да ведь кормить в пути будут, особенно на пароходе, как князя. Пароходные компании нынче, за пассажира люто конкурируя, стараются одна другую перещеголять роскошью стола. На «Русалке» вон, все давно знают, на обед будет стерляжья уха из свежайшей рыбки, только что матросиками в Волге выловленной. А в поезде уж ресторан так ресторан.

Лукерья Филипповна ответствовала со своей всегдашней кроткой непреклонностью:

– Казенная еда, Митроша, и есть казенная, будь то хоть стерляжья уха, хоть ресторанные яства. А вот дома готовишь для одного-единственного человека, душу вкладываешь, какой корабельный повар никогда не вложит, да и ресторанный тоже. Вы, Ахиллий Петрович, первым делом пироги съешьте, пока не зачерствели, – с вязигой, с яйцом-луком, курник подовый [135] Подовый пирог – пирог из кислого теста. … Остальное потерпит. Фекла вам окорочок закоптила, вы ж ее мастерство в копчении окороков знаете – и во рту тает, и не портится долго. Мы вам еще в стеклянные банки фунтовые тушеной зайчатины закатали, помню, как вы ее любите. Ну, и еще там разное, в дороге аппетит прибавляется, по себе знаю…

– Благодарствую, Лукерья Филипповна, – сказал Ахиллес. – Век не забуду гостеприимства вашего.

– Вы только, Ахиллий Петрович, себя в дороге соблюдайте, – сказала она озабоченно. – А то Митроша на своем настоял-таки, шустовского туда натолкал, твердя, что без этого в пути невозможно.

– Никак не возможно, – убежденно сказал Митрофан Лукич. – Иначе, глядишь, и пароход не поплывет, и чугунка [136] Чугункой долго в просторечии называли железную дорогу. , чего доброго, лопнет… – Он глянул в сторону и словно бы легонько оторопел. – Вот так сюрприз…

Проследив его взгляд, и Ахиллес оторопел, да почище.

К ним грациозной походкой шла Ванда в серой ротонде [137] Ротонда – верхняя женская одежда, накидка почти до пят, без застежек и рукавов, с прорезями для рук и стоячим воротником. В теплое время обычно была бархатной, в более холодную пору – суконной, с меховым воротником и меховой отделкой по подолу, а то и целиком подбитая мехом. с меховым воротником и отделкой и серой каракулевой шапочке на золотистых волосах, самую чуточку лихо сдвинутой набекрень, словно папаха ухаря-казака. И то, и другое удивительно подходило цветом к ее глазам. Матрос нес за ней небольшой черный чемодан.

– Вот так встреча, господа, – сказала она, безмятежно улыбаясь. – Вы тоже этим пароходом, выходит, Ахиллий Петрович? (Как будто сама не знала, вчера об этом поминалось.)

Она держалась безукоризненно: очаровательное личико совершенно спокойное, глаза смотрят даже чуточку равнодушно, словно на одного из великого множества знакомых, которого нет повода выделять среди остальных.

– А вы, значит, тоже в Казань? – спросил Митрофан Лукич. – У вас же гимназические занятия, мадемуазель Ванда?

(По отчеству он ее не называл никогда, опасаясь исказить «Сигизмундовна» так, что окажется выставлен на посмешище.)

– Да вот, пришлось… – сказала Ванда непринужденнейше. – У одной моей одноклассницы, хорошей подруги, тетушка в Казани захворала. Опасного для жизни ничего нет, но у постели дежурить приходится постоянно. Вот и упросила меня. Директриса наша пошла навстречу, отпустила ради такого повода… – Повернулась к матросу: – Несите, пожалуйста, чемодан в седьмую каюту.

Легонько кивнула им и взошла на сходни вслед за матросом, не оборачиваясь. Митрофан Лукич, потеребив расчесанную бороду, вдруг сказал:

– Матушка, мы с Ахиллием Петровичем отойдем на минутку. Совсем из памяти вылетело – не все сыскные дела обсудили…

Отведя Ахиллеса в сторонку, он зашептал на ухо:

– Ну, коли так провожает – любит по-настоящему. И уж безусловно дождется…

– Полагаете, она…

– Экий вы тугодум, Ахиллий Петрович! А еще сыщик! Ну конечно же, исключительно ради вас плывет. Барышня, конечно, добрая и душевная, но за каким лешим ей посреди занятий плыть аж в Казань к наверняка незнакомой ей даме, которая к тому же хвора и не смертно? – Он ухмыльнулся. – Хоть я не сомневаюсь: подруга такая есть, но всем окружающим она сказала, что тетушка больна смертно и хочет перед уходом в лучший мир со своей знакомицей Вандой Лесневской попрощаться. Кто ж проверять станет? Ох уж эти нынешние барышни, лисички хитрющие… Хотите добрый совет, Ахиллий Петрович? Задержитесь вы на денек в Казани, вас ведь сроками начальство не обязывает. Прогуляетесь с ней открыто по главным улицам и казанским красивым местам – вас там ни одна собака не знает, а у нее если и есть знакомые, то по пальцам можно пересчитать, да и не дошли до них наверняка наши самбарские пересуды. В ресторан хороший сводите, есть там два вовсе роскошных. Наконец, номерок снимите в хорошей гостинице, где вас запросто за молодую супружескую пару примут – заметили, что она заместо косы в дамскую прическу волосы уложила? Одним словом, прощаться, так уж прощаться… В совершеннейшем отдалении от любопытных глаз и злых языков, что особенно приятственно…