Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Я молчал, – начал уставать от разговора. Хотя Никола Можайский предупредил: надо набраться терпения.

– Ты же дочери профессора признался, – добавил Застыров спокойнее. – Будет очная ставка, она подтвердит.

– Соврал, – ответил я. – Пьяный был. Она пришла, вопросы стала задавать, ну я ей и наплёл, чтоб отвязалась. Представь: сидишь дома, стакан накатил, делами своими занят, и вдруг приходит посторонний человек – и начинает наезжать. По морде не дашь, всё-таки молодая девушка. Вот я сдуру и ляпнул, мол, это я всё сделал, а теперь – до свидания…

– Ладно, – процедил Застыров. – Одно скажу тебе: ты, земеля, врать совсем не умеешь. Сейчас у нас был разговор, так сказать, по-хорошему. Следующий будет уже по-плохому. Мне не нравится, как ты себя ведёшь, но я пока терплю, даю шанс одуматься. Но если будешь упираться рогом – я, дружок, превращусь в совсем другого человека. Я сделаю всё, чтоб тебе дали по максимуму! Лет двенадцать!

– Не ругайся, Олег Сергеевич, – сказал я. – Всё-таки я к тебе сам пришёл. А в монастыре меня братия видела, они подтвердят, что я прожил там три ночи. Починял забор на подворье.

– Хватит, – оборвал меня Застыров. – Братия, тоже мне. Разговор окончен. Паспорт давай.

Я отдал ему паспорт, он бегло его пролистал, убрал в ящик стола, потянулся к телефону.

Через пять минут за мной пришли два сержанта с автоматами, профессионально равнодушные, и очень живые в этом равнодушии, – вывели в коридор, там обыскали, поставив лицом к стене, и сумку тоже перетрясли до дна.

Отвели на первый этаж; я предположил, что меня посадят в клетку, в “обезьянник”, – но не посадили, сразу повлекли в полутёмный коридор и втолкнули в камеру изолятора временного содержания.

С облегчением я обнаружил, что в камере никого нет. Хотя Никола Можайский особо предупредил: обязательно будет сосед, и непростой, а подсадной осведомитель, разговаривать с ним можно только на общие темы, о погоде и о политике.

Но камера была пуста, пахла дезинфекцией.

Стены выкрашены в серо-голубой, так называемый шаровый цвет, повсеместно используемый на военном флоте, – здесь, вдали от морей и океанов, в сугубо сухопутных обстоятельствах, этот цвет поднимал настроение, освежал, мне казалось, что я не в казённой кутузке, а в отсеке подводной лодки, – сейчас скомандуют погружение, и я уйду на глубину.

Возможно, подсадного стукача приведут позже, решил я; сел на холодную железную кровать, а потом и лёг, сняв новенькие кроссовки, аккуратно, рядышком, поставив их на бугристый цементный пол.

Казалось важным разоблачиться, лечь, закинуть руки за голову, простыми действиями обжить враждебное, опасное пространство.

Всё здесь было обновлено, заново покрашено толстым слоем, а потом ещё обеззаражено, щедро промыто хлорной известью. Возможно, меня – невозмутимого, облачённого в новенький спортивный костюм, посреди узилища, безупречно чистого – следовало сфотографировать для рекламы пенитенциарной системы города Павлово: идеальный арестант в идеальной хате.

В углу – параша, журчит вода, истекая в специальную дыру.

В противоположном углу – окно, закрытое снаружи стальным листом с пробитыми в нём многими дырками: воздух проходит, но подсмотреть, что́ там, во внешнем мире, нельзя. Даже если залезть и приникнуть глазом – ничего не увидеть, кроме кусочка апрельского неба.

У меня был свой личный план: после омерзительно лживого спектакля, устроенного в кабинете Застырова, я собирался весь день и всю ночь молиться. Конечно, не ради прощения, но чтоб хоть как-то успокоить дух. Однако сейчас, когда железная дверь с грохотом захлопнулась за моей спиной, я понял, что молиться не желаю, – не только не чувствую себя виноватым, но, наоборот, рад и доволен, что смог выдержать тяжёлый разговор; наплёл с три короба, и вроде вышло складно.

Никола Можайский дал мне столь подробные инструкции, как будто сам всю жизнь провёл в воровских притонах. Он детально объяснил, что ограбление, повлёкшее за собой смерть искусствоведа Ворошилова, скорее всего, квалифицировано прокуратурой как особо тяжкое преступление, а такие преступления расследуются с исключительной тщательностью, с собиранием исчерпывающей доказательной базы. Рассказ Геры Ворошиловой о том, что я, Антип Ильин, якобы в частном разговоре признался ей в ограблении, – это, конечно, важная улика, но она должна быть подкреплена и другими материалами: протоколами допросов, очных ставок и так далее.