Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Присмотревшись, я испугался и всё-таки сделал шаг назад: она была точной копией Дуняшки – тот же прямой нос и огромные, ярко-синие глаза под полукруглыми бровями, и густые тёмно-русые волосы, и плечи, чуть узкие для такого роста. Тут же успокоился: не было никакого наваждения. Всё просто: Дуняшка – её версия, я создал голову девочки в подобие головы Параскевы.

Она держала руки за спиной. Одета в простой сарафан, белый в мелкие голубые цветы – кто ей принёс этот сарафан? Наверное, Никола. А может быть, Читарь заранее подготовил. Он не первый раз поднимал женщин.

А дух её – о, то был сладкий и жирный дым, как будто от горения плоти, как будто убитый скифский вождь пылал в погребальном костре, а вместе с ним его жёны, его лошади и собаки.

– Не бойся, – сказала она мне.

Голос сильный, низкий, но исходящий как будто со стороны.

Она шагнула вперёд и вынула руки из-за спины: в левой руке – моток толстой бесцветной шерстяной пряжи; пальцы правой руки тут же ухватили конец нитки и вытянули.

Наматывая нить на палец, она посмотрела на Читаря, на Щепу, на голубя под потолком и улыбнулась нам всем четверым, включая и голубя.

– Хорошо, что ты пришёл, тать, – сказала она мне.

– Почему ты называешь меня “тать”? – спросил я.

– А кто ты? – спросила она. – Ты украл мою голову. И ещё многое другое украл. Твоя судьба – Недоля.

– Моя судьба при мне, – сказал я.

Она презрительно засмеялась.

– Моя судьба, – продолжил я громче, – восстанавливать деревянные тела. Твоё тело тоже восстановил я. Помни об этом.

– Так я тебя не просила.

Читарь сделал два шага вперёд.

– Так говорят… многие, – надсадно произнёс он. – Мы… возвращаем их… а они – кричат и буянят… Так же… делают и младенцы… Они… родятся без спроса… по воле отцов и матерей. А теперь… скажи… как нам тебя называть.

– Мара, – сказала она.

– Мара? – переспросил я. – Это твоё имя?

– Это не имя. Это ипостась. Я могла бы вернуться в другой ипостаси. Но вы вернули меня через татьбу. Особенно ты преуспел в татьбе. Но и ты, – она повернулась к Читарю, – такой же. Тебе давали книги, а ты их воровал.

Читарь задрожал, лицо его исказилось. Он стукнул тростью об пол.

– Я ничего… никогда… не воровал!

– Как же не воровал? Заучивал наизусть, а потом выносил в своей голове. Такая же татьба, только умная. Тебе повезло, тебе досталась Доля, – но теперь уже недолгая.

Щепа, до того молчавший и стоявший поодаль, кашлянул. Лом из рук не выпускал.

– Погодите, – сказал он. – А я тут при чём?

– А ты им помогал, – ровным тоном ответила Мара. – Деньги им давал, и не раз. Но ты пока закрой рот. Мы ещё поговорим.

– Ого, – сказал Щепа с отвагой и ненавистью. – А ты кто такая, чтоб мне рот затыкать? Вчера родилась, а сегодня нам хамишь? “Тебе Доля, тебе Недоля”. Да пошла ты нахер, тётя!

Мара выслушала его спокойно, продолжая наматывать нитку на палец.

– Птичку, – спросила, – видишь?

– Чего?

Она показала пальцем вверх, на голубя.

– Птичку, – повторила. – Видишь её?

– Вижу.

Мара подняла руки выше к груди, туго натянула нить меж пальцев.

– А ниточку – видишь?

– Ну.

Не сводя глаз со Щепы, она стала разводить в стороны свои руки с вытянутыми указательными пальцами, – наконец, нитка лопнула с коротким глухим звуком.

Голубь упал на бетонный пол и остался лежать, раскинув серые крылья.

Щепа метнул на Мару взгляд, полный ненависти; она в ответ лучезарно улыбнулась.

– Не бойтесь её, – сказал Читарь, содрогаясь. – На нас… это не действует! С нами Господня благодать!

– Правильно, – сказала Мара. – На вас не действует. Вы же поленья. Зачем вы меня позвали? Вы, трое? Чего вы хотите?

– Чтобы ты была с нами, – ответил я. – Чтобы наш народ увеличился числом. Только мы поднимали не тебя, а Параскеву.

Мара снова намотала нитку на палец.

– Я и есть Параскева, – сказала она. – А до того была Мокошь. Ты же знаешь, тать, как это бывает. Сначала я стояла на капище, женщины приносили мне дары, обматывали вокруг моей шеи кудель, а вокруг пояса – пряжу. Просили, чтоб я приворотила Долю и отворотила Недолю. Долго стояла, уже и не вспомнить, сколько. Ещё не было языка, на котором вы говорите, а я уже стояла. Потом пришли другие и приказали всех идолов повалить, изрубить и сжечь, и славить только Бога Истинного, исповедовать единое крещение во оставление грехов, и чаять воскресения мёртвых и жизни будущего века. Но бабы, которые приносили мне кудель, были смелые и упрямые, они сделали по-другому. Они ночью пришли отай и выкопали меня, и спрятали далеко в лесу. Днём бабы ходили в христианский храм и славили Бога истинного, а по ночам – шли ко мне. И так было тоже долго. Потом это вскрылось, баб наказали и запретили ходить ко мне. Но бабы, повторяю, были смелые и упрямые, они придумали выход. Они позвали мужика, резчика, и он переделал меня в Параскеву, и подновил немножко. И меня принесли в христианский храм и поставили в том храме в образе Параскевы, покровительницы домашнего очага и хранительницы женского здоровья, и бабы продолжали ко мне приходить и просить причинить себе Долю и отчинить Недолю, и обвязывали вокруг моего пояса пряжу, да ещё привешивали на ту пряжу серебряные колечки и жемчужные бусы. И так было ещё долго. Потом круг жизни совершил полный оборот, и снова пришли люди, и снова приказали меня повалить, изрубить и сжечь, ибо в храмах должны пребывать только образа в виде плоских досок. Меня вынесли и отрубили голову. Тело сожгли. Оно было сделано из такого крепкого дерева, что костёр пришлось жечь два дня и две ночи. Бабы стояли вокруг костра и плакали. Но поскольку они были, как уже сказано, смелые и упрямые – они вынули из огня мою голову и спрятали. И продолжали ходить в храм, поклоняясь моим плоским писаным образам, но всё равно цепляли к тем образам привески, продолжали дарить мне серьги, колечки и бусы. И прошло ещё триста лет, и круг жизни совершил ещё один полный оборот, и один тать украл мою голову, и выдолбил для меня новое тело, а другой, книжник, обмотал мою шею куделью, а пояс – пряжей, и так меня поднял. А третий, самый умный, не хотел им помогать, потому что и так всё знал про женскую силу и упрямство, но первые двое вынудили его, и он уступил. Вот такая моя повесть.