Владимир Каржавин - Больше всего рискует тот, кто не рискует. Несколько случаев из жизни офицера разведки

— С апреля одна тысяча девятьсот тридцать шестого года, — ответил Балезин. Это было вторым условием конспирации — назвать в разговоре дату своего последнего приезда. Пароль как таковой в чистом виде не существовал.

— Подождите меня на улице, мне надо одеться.

Едва Балезин спустился вниз и показался во дворе, женщина подняла телефонную трубку и набрала номер.

— Он приходил, — мягким голосом доложила она. — Говорили на французском. Дату последнего приезда назвал правильно.

— Добре, — раздался голос на другом конце провода. — Действуй, как договорились. Я пройду мимо и посмотрю.

Долго ждать незнакомку Балезину не пришлось. В строгом тёмно-синем пальто и такого же цвета модной шляпке, в руках кожаная сумочка с блестящей застёжкой — для послевоенного города она выглядела весьма привлекательно.

— Меня зовут Мария, — представилась она уже на украинском. — Росицкий Евгений.

Они направились к центру города. Несколько минут шли молча. Чтобы как-то смягчить напряжение, Алексей спросил:

— Вы хорошо владеете французским. Жили во Франции? — Нет. Просто до войны преподавала иностранные языки в лицее, единственном украинском лицее в городе. Могу поговорить с вами на английском или на немецком. Хотите?

— Нет уж, давайте лучше на родном языке, хотя я его изрядно подзабыл.

В центре города народу было больше. Они присели на одну из лавочек. Балезин достал сигареты. Предложил Марии. Та отказалась. «И как это раньше я курил такую гадость?» — подумал он, затягиваясь.

— Вы девять лет не были во Львове. Город изменился? — спросила Мария.

— Я тогда в тридцать шестом был всего два дня и кроме кладбища, демонстраций и полицейского участка ничего не видел. Поэтому за точку отсчёта надо брать тысяча девятьсот двадцатый год. Что изменилось? Трудно сказать. Похоже, ничего. Город в войну не пострадал.

— И всё-таки я вам напомню. Вон там начинается улица…

Мария, точно профессиональный гид, стала перечислять центральные улицы, площади, всё, что там располагалось. Алексей почти не слушал, он понимал, что у квартиры Марии была только первая его проверка. Очутись вместо него под видом Евгения Росицкого кто-нибудь другой, не владеющий французским, подмена сразу бы обозначилась. Но Мария не тот человек, кто ему нужен. Тот, кто ему нужен и, что равнозначно, кому он нужен, где-то поблизости, скорее всего выжидает, высматривает. Зачем Мария завела эту нудную лекцию по истории города? А затем, чтобы он, Росицкий-Балезин, оставался сидеть на лавочке и покуривать минут десять — пятнадцать для всеобщего обозрения.

Алексей начал запоминать всех, кто прошёл мимо. Вот две пожилые дамы, что-то обсуждают… вот твёрдой походкой прошагал майор-пехотинец… молодая парочка… приятной внешности мужчина лет тридцати пяти с кривыми казацкими усами… школьники… домохозяйка… снова этот усатый… останавливается, просит прикурить. Может, он и есть?

— Извините, мне пора, — голос Марии прервал его раздумья.

Балезин поднялся. Мария стояла напротив. На высоких каблуках она была лишь немного ниже его. На овальном её лице впервые обозначилась улыбка. «Как жаль, что такую красивую женщину втянули в опасные игры», — подумал Алексей, глядя в её песочного цвета глаза.

— Сейчас одиннадцать пятнадцать. Завтра, на этом же месте, в это же время к вам подойдёт тот, кто вам нужен, — услышал он её мягкий голос.

В комнате с обшарпанными стенами, с мебелью, включающей старенькое кресло, шкафчик, стол и несколько стульев, находились двое. Один, высокий угрюмый, по возрасту за пятьдесят, не снимая сапог, устало расположился в кресле. Другой, лет тридцати пяти, приятной внешности, с дугообразными казацкими усами, подсел на стул напротив.

— Что сообщила Мария? — спросил угрюмый.

— По-французски говорит, и хорошо. Апрель тридцать шестого упомянул.

— Считаешь, он?

— Похоже, он. Но я до конца не уверен. Как-никак девять лет прошло.

— Это верно.

Замолчали. Каждый напряжённо размышлял.

— А чем он тебе запомнился? — спросил угрюмый.

— Когда мы в тридцать шестом перебили ляхов-полицейских и открыли дверь камеры, там был в основном простой люд: рабочие, студенты. А он среди них выделялся. В строгом чёрном костюме, чёрной рубашке и галстуке, как будто с похорон. Вот я и запомнил его лицо. А потом оно появилось в газетах и на афишных тумбах. Час назад два раза прошёл мимо него. Он без шляпы — смотрю, похож. Только заметно постарел.