Йорг Кастнер - В тени Нотр-Дама

Если здесь вообще что-то и можно было обнаружить, то в сундуке. Крышка без труда поддалась, проржавелый замок, видимо, годами не использовался. Я уже хотел снова закрыть сундук, потому что он явно не содержал ничего, кроме одежды, но потом что-то тихонько заскрипело под моими шарящими руками. Я достал многократно сложенный платок — узелок, который содержал осколки стекла. Нет, не осколки с острыми краями и углами, а округленные кусочки цветного стекла, какие украшают витражи Собора. Возможно, это были выпавшие кусочки, которые Квазимодо тайно набрал у стекольщиков. В большом храме Бога всегда нужно что-то подправлять. Инструменты, как и запасы камня, стекла и других материалов хранились повсюду, — в том числе и здесь, в башнях.

Когда я вынул один за другим стеклянные кусочки величиной с ладонь и посмотрел против света, который падал через большой проем окна — я различил человеческие силуэты. Стеклянные человечки были единственными людьми, которые разделяли его уединенную жизнь, предоставленные ему в избытке. Игрушка одинокого ребенка.

Я бережно закутал человечков из стекла в платок и положил узелок на дно ящика. При этом я натолкнулся на что-то твердое. Это был Новый Завет, который Леонардо подарил звонарю и с которым Квазимодо пришел ко мне однажды январской ночью, чтобы быть посвященным в искусство чтения. Переплет из овечьей кожи был потрепаннее, чем я его запомнил, и некоторое количество страниц оказались вырванными и заложенными среди остальных.

Это объясняло только одно. После появления Фролло той ночью Квазимодо отказался от идеи учиться у меня чтению, но пытался научиться самостоятельно — конечно, безуспешно, и, охваченный яростью и отчаянием, он вырвал напечатанные страницы из Святого Писания. Затем, раскаявшись, он расправил своими неуклюжими руками бумагу и снова вложил в книгу.

Сочувствие, которое я испытал еще при его посещении, охватило меня снова. Я почувствовал себя близким этому бедному созданию, почти родственником. Разве не влачили мы одинаковую судьбу, выросли без отца и без матери, чужыми среди чужых? Я укрылся в мире книг, путь, в котором отец Фролло отказал своему воспитаннику.

Квазимодо осталась только музыка колоколов, с которой он сливался воедино. Ей отдавал он себя телом и душой, и здесь наверху, так близко около Марии и Жакелины, колокольный звон должен был звучать даже в ушах глухого. Возможно, колокола значили для него больше, чем люди, потому что они никогда не отвергали его, не смеялись над его уродливым телом, над его бесформенным лицом. Они хранили ему верность и разговаривали с ним, когда он просил их об утешительном слове. И если ему не хватало людей, то он раскладывал разноцветные кусочки стекла на полу и создавал семью из человеческих фигурок, которые выносили его, чудовище, молча и покорно. Ох, как я понимал его!

И все же ужас и страх схватили меня своими железными когтями, когда я почувствовал щекотание на моем затылке. Ощущение ползло вверх по моей спине как большой паук, медленно, но постоянно, чтобы распространиться по всему моему телу. Предупреждающее щекотание, но все же слишком поздно. Хотя я не слышал ни.звука и ничего не видел, я знал, что за мной кто-то стоит и смотрит на меня сверху вниз, присевшего на корточки на полу возле открытого сундука. Это было так, словно у меня на затылке была пара глаз.

Квазимодо! Только что я испытывал сочувствие, теперь один неприкрытый страх. Я представил, как его чудовищное тело наклонится надо мной, и не мог пошевелиться. Теперь мои мысли витали вокруг, как птицы снаружи в весеннем небе. Они щебетали мне, что что-то не так, не совпадает: если Квазимодо стоит за мной, почему же я все время слышу звон колокола, созывающий на sext?

Бесконечно долго, измученный страхом перед тем, что предстоит увидеть моим глазам, я повернулся, и нашел не очень утешительным то, что не Квазимодо стоял за мной, войдя в каморку. Его мрачный опекун, едва ли был более приятным обществом — даже задолго до того вечера, когда я подсмотрел, как он заколол капитана королевских стрелков. С тех пор меня грызло ужасное подозрение, что архидьякон и жнец Нотр-Дама — одно и то же лицо. Отец Клод, казалось, тогда не заметил меня, а если нет, то никак не показывал того. Пришел ли он сейчас, чтобы заставить молчать неугодного свидетеля в этой уединенной каморке?

Фролло не двигался, стоял, как оцепеневшая тень перед проходом в колокольню. Кинжал, чтобы перерезать мне горло, не блеснул, но его глаза буравили меня не менее болезненно.