Ольга Михайлова: Шерлок от литературы

Я молча слушал.

— Теперь я проанализирую «Пидора» Берроуза и на этом поставлю точку, — сказал Литвинов. — Несмотря на аннотации текстов гей-литературы, утверждающих, что каждый их роман — шедевр, бестселлер или культовое произведение, ни один не выдержал проверку временем. Тебе могут лгать, что книги Берроуза — это натурализм, визионерство, сюрреализм, фантастика и психоделика, что это величайшие книги нонконформистской культуры за все время ее существования, которые способная вызвать шок у среднестатистического человека и вдохновение у искушённого читателя, но не стоит быть лохом. Если из романов Берроуза убрать наркоту, рабочие мужские задницы и задницы мальчиков, сотню концов и тонны спермы — больше ничего не останется. Как зло обронил когда-то Гюисманс, «их бессмертие не продлится и сорока лет», и здесь мы тоже сталкиваемся с могучим течением холодных летейских вод, топящих эти романы пачками.

Он пригубил кофе и продолжил.

— Итак, «Пидор». Это книга о депрессии. В ней нет излишнего натурализма, который характерен для других его романов. Берроуз создал в «Пидоре» атмосферу безнадёжности, дезориентации, тьмы, в которую погружен старый педераст. Каждая строчка пронизана безысходностью и отчаянием. Главный герой, Ли, ищет партнёра, но кому нужен старый пидор? Ему приглянулся Аллертон, который к нему абсолютно равнодушен. Ли пытается привлечь нелюбящего широкими жестами и великодушием, но за каждым его жестом неумолимо проступает мерзейшая похоть, которая не даёт никому обмануться в его скрытых намерениях. Однако и эта книга откровенно слабая и неинтересная, прежде всего потому, что читателя не очень интересует судьба главного героя-извращенца. Это снова не тянет ни на гениальность, ни на талант, ни даже на талантик.

— Но ведь были, наверное, в этой литературе люди с культом красоты…

— С культом красоты — никого не было, — покачал головой Мишель. — Были люди, пытавшиеся прикрыть свои извращения красивыми словами. И только.

— И каков же твой вывод? Все это уйдёт?

Мишель вздохнул.

— Гей-творчество — оно модельное, парикмахерское и танцевальное. Все эти Эйзенштейны, Дягилевы, Висконти, Нуриевы, Нежинские и Баленсиаги, может, что-то понимают в моде, кино или в танцах, но пишущие геи — не творцы, а всего лишь парикмахеры от искусства. И время отсеивает их. В 1953 году в Париже в один день хоронили двух крупнейших представителей богемы — Эдит Пиаф и Жана Кокто. Весь бомонд был в растерянности: их отпевали в разных церквях и хоронили на разных кладбищах, и успеть на обе церемонии было невозможно. Кокто был известнейшим педерастом и считался поэтом, писателем, режиссёром, драматургом и ещё Бог весь кем, и Париж, заметь, считал его и Пиаф — равновеликими фигурами. При этом любопытно, что Кокто незадолго до смерти записал обращение к потомкам, которое должны были показать по телеку в 2000 году, и никто из его современников не удивился этому. Но время само все расставило по местам. В 2000 году обращение Кокто показали, но большинство французов, услышав с экранов имя Кокто, спросило: «А это кто?» Но француза, который не знал бы великую Пиаф, нет…

Различие между реальностью и романом заключается в том, что роман должен иметь смысл. Жизнь может позволить себе обойтись без подводящей итог черты, при приближении к которой проступает некое понимание того, зачем всё это было затеяно, но роман требует завершения.

И в этой последней самой короткой главе я не могу обойтись без попытки осмыслить написанное.

Мне всегда было интереснее слушать, чем говорить, и в наших беседах с Литвиновым я, что скрывать, охотнее играл роль Ватсона, не претендуя на первые роли. И Мишель сумел убедить меня в своей правоте, точнее, он оказался прав в том, что все мы всегда проступаем в написанном нами.

А это, в свою очередь, вынуждает быть честным.

Я понял, что взгляд Литвинова на литературу — это «тьма низких истин», которой многие предпочтут «нас возвышающий обман», но любая ложь — лакирующая, льстящая, украшающая — свидетельство слабости.

Мы должны быть достаточно сильными, чтобы говорить правду, достаточно духовными, чтобы отличать правду от лжи, и достаточно умными, чтобы понимать, что все тайное и скрываемое все равно рано или поздно становится явным.

Новое время и новые документы прольют свет на новые, таимые доселе свидетельства былого, каждое новое поколение по-своему оценит свою литературу, переоценит, а, может быть, и вовсе уценит многое, считающееся классикой. Этого не миновать, и чем умнее будут наши потомки, тем жёстче будут их оценки.