Ольга Михайлова - Шерлок от литературы

— А почему ты считаешь его оценки субъективными? — перебил я, — «Всюду ложь, издевательство и гнусность…» Это Корней Чуковский. «Все произведения современной литературы — гниль и труха. Вырождение литературы дошло до предела. Союз писателей надо немедленно закрыть» Это Лев Кассиль. Фадеев правильно описывает положение дел.

— Правильно, но субъективно. Те, кого ты назвал, говорят о литературе. Фадеев — о себе. «Меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неисчислимых бюрократических дел…» Его восприятие ситуации проходит только через него самого. Ему нет дела до всей остальной литературы, беда в том, что ему недодано почестей. Стало быть, он эгоистичен и самовлюблён. Если бы именно к нему прислушивались и именно его выделяли — жалоб не было бы. Не было бы и самоубийства. Равно он субъективен и в оценке своего таланта. Я не откажу ему в умении грамотно писать, но «талант незаурядный»? Мне искренне жаль, но согласиться не могу. Заурядный, очень заурядный. Прочтя «Разгром», я не запомнил ни одного эпизода, ни одной метафоры, ни одного героя, кроме Левинсона, и то потому, что автор, злоупотребляя толстовским приёмом, сорок раз твердит мне о левинсоновских глазах. При этом достаточно верным будет и соотнесение самого Фадеева с Левинсоном. Безжалостный к себе и к другим, волевой и энергичный, Фадеев искренне мечтал о лучшей жизни. Тогда все мечтали. Что он понимал под «лучшей жизнью»? Тёплое стойло и сытое пойло или все же воспитание нового прекрасного человека? Зачем ему этот человек? Мне кажется, что дача в Переделкино интересовала его куда больше. Фадеев так же мутен и расплывчат, как Левинсон. Ну, и напоследок могу сказать, — неожиданно подмигнул Литвинов, — что он был сластолюбив, и ему нравились толстушки.

— А это откуда известно? — усмехнулся я. — Сплетни о любовницах?

— Нет, стал бы я искать такое, — рассмеялся Литвинов. — Это — «Молодая Гвардия». Без этого опуса и не поймёшь, что же такое советская заказная литература. Можно рассматривать роман как памятник эпохи, свидетельство времени, но как Литературу — совсем нет. Герои — фигуры с советских плакатов, все до смешного примитивны, однозначны и шаблонны. Разговоры — лозунги. Даже описания внешности беспомощны: у всех одинаково прекрасные, горящие любовью к Родине глаза. При этом у женщин — «круглые» руки и «полные» ноги. Это, я думаю, неслучайно… — ухмыльнулся Литвинов. — И есть ещё один мистический эпизод, связанный с этим романом. Молодогвардейцев предали. Имя предателя неожиданно и страшно совпало с именем того, кто увековечил подвиг краснодонцев. Предателем оказался Гурий… Фадеев. Мистика, однако.

Я спросил:

— А можно ли вообще в системе соцреализма быть талантом?

Литвинов задумался.

— Партийность творчества была имитацией воцерковлённости искусства, точнее, пародией на неё. Эстетика не претендовала на высокий художественный уровень, порочность была и в переносе конфликта между добром и злом из внутреннего бытия личности во внешнюю социальную среду. Это создало иллюзию, будто конфликт решаем посредством партийных преобразований. Это были принципы нового гуманизма. Логика его проста. Поскольку отживающие социальные условия достойны лишь полного отрицания, то отрицанию подлежит и тот, кто этими условиями сформирован. То есть ценностью обладает только личность, служащая преобразованию общества. Кто не служит, тот враг, а «если враг не сдаётся, его уничтожают», и весь ГУЛАГ опирался на идею социалистического гуманизма. Но служение такой идее кривило души и искажало жизни. По сути, писатель был встроен в рамки строительства социализма: чтобы новый человек чётко ориентировался в сложных обстоятельствах, они создавали ясные и высокие образцы для подражания. Использовалась давняя особенность культуры: выстраивание человеком своего жизненного поведения по литературным образцам. Традиция опирается на жития святых. Теперь их место заняли товарищ Дзержинский, Павка Корчагин, Павлик Морозов, молодогвардейцы, династия Журбиных. За это писателей кормили — и щедро. Вспомни булгаковский МАССОЛИТ. Но дидактизм написанного писателями с кривыми душами вызывал отторжение навязчивостью, а главное: человек не чувствовал в себе цельности Павки Корчагина — именно потому что она была ненастоящей.

Помолчав, Мишель добавил:

— Я думаю, по литературным предпочтениям нации можно предсказать ход ее истории. В католической Испании книгой книг был «Дон Кихот», вещь, которую лучше читать в зрелости. Это книга умная. Католицизм, инквизиция, контроль над литературой — спасли страну от потрясений. В Англии огромное влияние имели Шекспир, потом Ричардсон, Джонсон, Скотт — спокойные, выдержанные пуритане. В Германии гётевский «Вертер», шиллеровские «Разбойники» — вещь, сломавшая для немцев религиозную парадигму лютеранства, царили недолго, их вытеснили философы-идеалисты. Итальянцы сформировались под влиянием благородного Данте и Петрарки, и неослабевающее влияние католицизма оберегло их от дурных идей. Что до русских, молодой нации, то уже ранние вещи Пушкина, вроде «Гаврилиады», были заражены духом вольтерьянства. Однако национальный гений духовно обрёл себя быстро. После смерти Пушкина царил Гоголь. Сохранилось свидетельство Аксакова: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели». Но влияние Гоголя было непродолжительным. Дальше молодая литература распадается на славянофильское и западное направления. Второе победило. И очевидно, что именно русская литература сформировала тот духовный климат — безбожия, кривых идей народовольцев и «Черных переделов», из которых появились большевики. В русской литературе, в отличие, скажем, от английской, нет и не было ни одного подлинно сильного, мощного национального героя, но сплошь лишние да маленькие люди, или откровенные подонки вроде Печорина да Марка Волохова. Надо мной смеются, когда я утверждаю постулат о формировании национального типа через литературу, но никто не опроверг меня. Русская литература не сформировала главного — национального типа русского благородного человека — за что мы и расплатились.