Александр Арсаньев - Третье дело Карозиных

– Связаны словом? Что ж, – Фарапонов поднялся, чтобы откланяться. – Пусть будет так. И знайте, милая Катерина Дмитриевна, я полагаю вас и вашего супруга людьми, заслуживающими всяческого уважения и доверия. Забудемте это недоразумение? – он вложил в конверт письмо и положил его в карман. – Обещаю, что никто более не узнает о нем. К тому же, мне передали это письмо лично, и никто ни до меня, ни после меня его не читал.

– Спасибо вам, что вы вот так решили со мной объясниться, – Катенька тоже поднялась из кресла. – И я рада, что могу вами располагать при случае.

– Это завсегда, – заверил ее Фарапонов и поцеловал ручку. – Всего вам хорошего и не прощаюсь надолго, ибо смею рассчитывать на обмен полезною информацией. И все же, будьте внимательней и осторожней, Катерина Дмитриевна. Времена такие, что следует не только доверять, но и проверять, – он улыбнулся ей по-отечески и вышел из кабинета.

Катя села в кресло и задумалась. И было о чем.

Впрочем, следующие два дня после коронации Катерина Дмитриевна была весела, они были приглашены на бал в Дворянское собрание, который почтили своим присутствием Великие князья. А на другой день участвовали в городских гуляньях и окончили его посещением представления Императорского балета. Катя старалась не думать о том, что сказал ей Фарапонов, а таинственный сверток по-прежнему лежал нераспечатанным в ее бюро. В тот вечер, когда ее посетил подполковник, она долго не могла уснуть, но так и не решилась его распечатать и вообще постаралась отогнать от себя все мысли о нем. Она смалодушничала и сама это за собой откровенно признавала, но ей хотелось хотя бы на время забыть историю, в которую ее попытались втянуть, а может, уже и втянули вполне благополучно. Это выглядело по-детски, тем более что она отчего-то упрямо не желала никому, даже Никите, рассказывать об этом маленьком свертке. В конце концов она просто решила, что что-нибудь придумает после, потом, когда Соколов сам придет. Тогда она с ним объяснится. А сейчас ей просто хотелось кружиться в вальсе на балу и чувствовать беззаботное веселье.

Но вот настал день, когда веселье осталось позади, коронационные торжества окончились, Император с семьей отбыл в Нескучное, свою подмосковную резиденцию, а на улицах поубывало народу и уже не слышалась, как в предыдущие дни, музыка и пение. Москва возвращалась к своим неспешным будням.

Поутру Катя, проводив Никиту Сергеевича в университет, с особенной тщательностью причесалась и оделась в темно-зеленое платье, как они и договаривались с Соколовым.

В одиннадцать в дверь позвонили, и Катя, слыша треньканье звонка из малой гостиной, вдруг заволновалась. Она встала с кресла, прошлась по комнате, удивляясь и спрашивая себя, отчего же сердце забилось сильнее, отчего же она волнуется? Успокоить себя она пыталась мыслью о том, что во всем виноват злосчастный сверток, да еще и тем, что нынче у нее первый сеанс, а она никогда прежде не позировала.

Но едва только двери в гостиную открылись и лакей пропустил в комнату Соколова, как Катя с ужасающей ясностью поняла – вот этот высокий и ничем с первого взгляда не примечательный бедный художник и есть причина ее волнения. Не сверток, не первый сеанс и ничто иное, как только он сам. Она нахмурилась и подумала о том, что, должно быть, становится особой легкомысленной, коль так падка на романтические увлечения, будучи законной женой чудесного человека, но Михаил Андреевич уже приблизился к ней с поклоном и поздоровался.

– День добрый, – ответила Катенька с принужденною улыбкой, все еще ругая себя за свое волнение.

– Я привез холст, – проговорил он. – Его сейчас принесут и после того, как я его установлю, можно будет начинать. – Он оглядел гостиную, потом пристальней посмотрел на Катю. – Это платье как раз то, что необходимо. А теперь сядьте, пожалуйста, вот на этот диван, – он указал Кате на небольшой изящный диванчик напротив высокого окна.

Катя, удивляясь его спокойствию, а более тому, что он ни словом не обмолвился о том, что было во время коронации, так же как и о телефонном разговоре, прошла к дивану. «Что ж, пусть так, я подожду, пока он сам заговорит», – решила она, пристальней вглядываясь в его черты и желая увидеть в них скользнувшее хотя бы на мгновение нетерпение. Но тщетно – Михаил Андреевич окинул ее взглядом не мужчины, а живописца, попросил немного подвинуться, приподнять голову, откинуться на спинку и, поймав, видимо, то выражение и ту позицию, какая ему была надобна, удовлетворительно кивнул.