Елена Толстая - Фартовый человек

Фима забеспокоился. Он рассчитывал на то, что Ольгина наивность в сочетании с ее миловидностью вызовут у Кравцова по меньшей мере умиление.

– Товарищ Бореев у нас главный, – гордо сказала Ольга. – Он и пьесу написал, и учит, как делать постановку.

– Знаю Бореева. Дилетант и бездарность, – отрезал Кравцов.

– Он, между прочим, не только руководит, но и играет сам наравне с другими товарищами, а не отлынивает, – возразила, обидевшись, Ольга.

– Чему он вас там научил, позвольте узнать? – буркнул Кравцов. – Сейчас все кругом мастера кричать о революционном искусстве, а на практике дело оборачивается исключительно построением живых пирамид и мимических фигур при полном отрицании всего предшествующего опыта. При чем тут театр? И где здесь какая-то особая «революционность»? Массовые немые сцены, надо же! Да такое еще при Гоголе было – «к нам едет ревизор»!

Кравцов произносил приговор Борееву небрежно, как нечто давно решенное. За его плечом Фима делал Ольге отчаянные знаки, призывая кузину образумиться, но та только покраснела и на предостережения Фимы никак не реагировала. Ей ужасно хотелось, чтобы Кравцов принимал всерьез и Бореева, и его постановку в революционном молодежном театре – а значит, и самоё Ольгу.

Ольга выпалила:

– Между прочим, про Робин Гуда, про которого наша постановка, в самой Америке кино снимали! Я в кинематографе видела. Если уж даже в Америке, где угнетают негров, и то знают про Робин Гуда, значит, товарищ Бореев написал очень полезную пьесу.

Теперь Кравцов смотрел на Ольгу с любопытством.

– Вот, значит, как? – произнес он. – Робин Гуд, да… Любопытно. Ну так что, вы умеете петь?

Ольга ответила:

– Я умею смеяться и немножко умею плакать, если надо. Только я должна сосредоточиться.

Кравцов откинулся на своем стуле, сцепил пальцы на животе. По правде сказать, живота почти не было, худосочен был пока что товарищ Кравцов для подобной позы, хотя задатки имелись.

– Ну, читайте, – распорядился Кравцов.

– Что читать? – Ольга сразу растерялась.

– Что хотите. – Он нетерпеливо побарабанил пальцами. – Басню, стихи. Наизусть.

Ольга сказала, подумав:

– Я прочитаю статью из рубрики «Суд идет». Про Ольгу Петерс и ее разбитую любовь.

Кравцов, казалось, был несколько озадачен подобным выбором, однако, уловив молящий взор Фимы, все же кивнул:

– Хорошо. Читайте.

Ольга опустила веки. Ей вмиг все так ясно вспомнилось: Руина Вздохов, одиночество после отъезда Доры, газета с очерком о несчастной Петерс… Она набрала в грудь побольше воздуха и начала:

«…Застав возлюбленного с другой, Ольга Петерс не выдержала. Свершилось то, о чем она подозревала с самого начала. С громким восклицанием она извлекла пистолет и несколько раз в упор выстрелила в изменника. Обливаясь кровью, он упал, а Петерс сдалась полиции…

– …Встать! Суд идет!..»

Ольга остановилась.

– Здесь надо заплакать, но у меня это еще плохо получается, – прибавила она.

– Гм, – выговорил Кравцов. – Оригинальный выбор. Не знал, однако, что криминальная хроника превратилась у нас в объект искусства. Впрочем, она всегда была немного искусственной…

Ольга сочла замечание помощника режиссера шуткой и засмеялась.

Смеялась она не по-настоящему, потому что на самом деле ей вовсе не было смешно. Она, как умела, воспользовалась уроком, полученным от Татьяны Германовны: с неподвижным лицом приподняла брови и округлила губы:

– Ха, ха, ха.

Теперь Кравцов уставился на молодую девушку с откровенным ужасом. Затем он перевел взгляд на Фиму и тихо попросил:

– Уведите ее.

– Что? – не понял Фима.

– Не подходит, – объяснил Кравцов.

Ольга перестала смеяться, но бровей не опустила и по-прежнему держала губы буковкой «о».

– Почему? – спросил Фима с отчаянием. Он не мог поверить в окончательность неудачи и все еще не хотел сдаваться.

Кравцов подался вперед. Глядя Фиме прямо в лицо, он отчетливо проговорил:

– Аб-солютно без-дарна.

Повисла пауза. Фима глупо моргал. Итак, его красавица кузина все-таки отвергнута. О последствиях подобной катастрофы жутко было даже помышлять.

Ольга медленно повернулась к Фиме.

– Фима! – трагическим голосом прошептала она. – Ты же обещал, что… Да? Ты же обещал!

После чего громко, с воем, разрыдалась. По-настоящему. Это был, товарищи, полный натурализм, во всем его несценичном, некинематографичном безобразии, с искривленным ртом и часто мигающими, мгновенно распухшими глазами.