Валерия Вербинина - Сапфировая королева

– Никогда не следует отказывать женщине, – усмехнулся Рубинштейн, – особенно такой.

– Ты так говоришь, как будто ее знаешь, – заметил Лукашевский.

Рубинштейн пожал плечами и обронил с загадочной улыбкой:

– Думаю, ни один человек на свете не может похвастаться, что знает баронессу Корф.

Общество меж тем мало-помалу возвращалось из сада в дом. Вслед за остальными в зал вернулась и Амалия, опираясь на руку Красовского. Следом за ней бесшумной тенью двигался маэстро Бертуччи.

– Если хочешь, я могу вас познакомить, – предложил граф. – Вот она, в голубом платье, рядом с вице-губернатором.

Рубинштейн повернулся, увидел даму в голубом – и застыл на месте. По его лицу Лукашевский не мог понять, рад он, или встревожен, или вообще уже сожалеет о том, что пришел на этот вечер. Амалия скользнула по новому гостю совершенно равнодушным взглядом и, сложив свой муслиновый веер с серебряными пластинами, отдала его Дашеньке. Та присела в поклоне, покосилась на Рубинштейна и отошла в сторону. Судя по всему, шулер, чью внешность никак нельзя было назвать отталкивающей, заинтересовал служанку куда больше, чем госпожу.

– У меня нет настроения ни с кем знакомиться, – отверг Рубинштейн предложение графа. – И кроме того, я здесь совершенно по другому делу.

Лукашевский не стал настаивать. Он заметил, что Николай может на него рассчитывать, и отошел. По правде говоря, сейчас графа значительно больше волновали его собственные дела.

Если кольцо, отобранное у Валевского, вовсе не из императорской парюры, значит, поляк сказал правду и он не имел никакого отношения к ее исчезновению. И это не устраивало Лукашевского – не устраивало на уровне некоего инстинкта, потому что люди, говорившие правду, вызывали у него куда большее неприятие, чем те, кто лгал и изворачивался на каждом шагу. Ложь была Антонину близка и понятна, правда же не вызывала ничего, кроме брезгливого сожаления. И, вспомнив, в какой незавидной ситуации оказался Валевский, граф решил, что тот просто frajer, простак, олух и его репутация ловкого мошенника совершенно незаслуженна. Последняя мысль настолько приглянулась графу, что он даже выпил большой бокал шампанского, хотя обычно предпочитал воздерживаться от спиртного.

Что же касается Николая Рубинштейна, то он счастливо уклонился от знакомства с одной из восьми дочерей де Ланжере, на вопрос какого-то дряхлого генерала в старомодном мундире ответил, что не имел чести служить в армии, и, искусно маневрируя между гостями, выскользнул из зала, сбежал по ступенькам и оказался в саду, примыкавшем к губернаторскому особняку. Вероятно, по чистому совпадению несколько минут назад в том же направлении удалилась и горничная баронессы Корф.

Она стояла под деревом и, нисколько не обинуясь, обмахивалась хозяйским веером. Теплый ветер с моря веял в лицо, и где-то в траве трещал сверчок. На секунду он умолк, словно собираясь с силами, и заскрипел снова.

Мягкими, неслышными шагами Николай Рубинштейн подошел к горничной и стал позади нее, заложив руки за спину. Дашенька бросила на него взгляд через плечо и отвернулась.

– Ну-с, Амалия Константиновна, – спокойно спросил он, – и что же означает сей маскарад?

– Что вы имеете в виду, сударь? – спросила его собеседница.

– Вам и самой это отлично известно, – проговорил Рубинштейн. Несмотря на то, что молодой человек силился казаться бесстрастным, было все же заметно, что он волнуется. – Ваша горничная Даша изображает вас, а вы изображаете горничную, да так удачно, что никто из тех, кто видит вас впервые, ничего не заподозрил. Но ведь я же знаю вас, Амалия! И вообще, нелепо приезжать в такой людный город, как О., и думать, что в нем не найдется хоть одного человека, который бы не знал вас в лицо.

Дашенька – вернее, настоящая баронесса Корф – вздохнула и повернулась к Рубинштейну. Очень медленно она сложила веер и улыбнулась.

– Ну хорошо, – уронила Амалия, – я – это я. И что с того?

И выражение глаз, и манеры, и даже голос – все в ней теперь было другое. Словно соскользнула с ее лица маска плутовки Дашеньки, играющей ресницами, вертлявой и глуповатой, которую никто не принимал всерьез. И под маской оказался совершенно другой человек – закрытый, собранный, держащийся начеку и, если говорить откровенно, вряд ли безобидный.