Эрик Ларсон - Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса

Доехав до берега озера, архитекторы снова вылезли из экипажей. Пибоди из Бостона взошел на пирс. Повернувшись к Бернэму, он спросил: «Так вы хотите сказать, что намерены открыть здесь выставку в девяносто третьем году?»

«Да, – ответил Бернэм. – Мы намерены это сделать».

«Это невозможно», – сказал Пибоди.

Бернэм посмотрел на него. «Это уже решено», – ответил он.

Но даже он еще не осознал, да и не мог осознать того, что ему предстояло в будущем.

Рут вернулся в Чикаго как раз в то время, когда архитекторы были в Джексон-парке. В тот день ему исполнился сорок один год. Прямо с вокзала он пошел в «Рукери». «Он вошел в офис с веселым видом и шутками, – рассказывала Гарриет Монро, – и в тот же день получил заказ на строительство большого промышленного здания».

Но чертежник Пол Старрет, встретившийся с Рутом во второй половине дня в лифте, вспоминал, что Рут «выглядел больным». От его веселого настроения не осталось и следа. Он снова пожаловался на усталость.

Архитекторы вернулись из поездки обескураженными и в подавленном настроении. Они вновь собрались в библиотеке фирмы, где к ним присоединился внезапно оживший Рут. Он был вежливым, обходительным, много и беззлобно шутил. Бернэм был твердо уверен в том, что если кто-либо сможет повлиять на этих людей, заставить их отнестись к делу с желанием и даже со страстью, то этим человеком может быть только Рут. Рут пригласил всех приехавших в Чикаго архитекторов к себе на ужин и чаепитие на следующий день, в воскресенье, а затем поспешил домой, на Астор-плейс, чтобы увидеться, наконец, с детьми и женой Дорой, которая, по словам Гарриет Монро, лежала в постели «больная, почти умирающая» после недавнего выкидыша.

Рут рассказал Доре о своей хронической усталости и предложил нынешним летом обязательно исчезнуть из города, чтобы подольше отдохнуть. Последние месяцы были полны забот и волнений, приходилось много работать по ночам и часто выезжать на объекты. Он переутомился. Последняя поездка на юг никак не облегчила его душевное и телесное состояние. Он не мог дождаться 15 января, когда в конце недели архитекторы проведут заключительное совещание и разъедутся по домам.

«После 15-го, – сказал он жене, – я хоть немного освобожусь».

Архитекторы с востока и местные, чикагские, снова собрались этим вечером в университетском клубе на ужин, устроенный в их честь Комитетом по землеотводу и строительству выставки. Рут чувствовал себя слишком уставшим, чтобы присутствовать в клубе. Было ясно, что этот ужин должен помочь разжечь в душах архитекторов энтузиазм и показать гостям, что Чикаго намерен полностью выполнить все взятые на себя обязательства по устройству выставки. Это был первый из целого ряда последовавших за ним сказочно богатых и обильных банкетов, при взгляде на меню которых сразу же возникал вопрос, не хватит ли кого из руководящих деятелей города удар.

Стоило архитекторам появиться, как их сразу обступили репортеры. Архитекторы держались вежливо и доброжелательно, но были крайне немногословны.

Их посадили за большой стол в форме буквы Т, во главе которого сидел президент выставки, Лайман Гейдж, по правую руку от него сидел Хант, а по левую – Олмстед. Огромное число гвоздик и роз, розовых и красных, превратили столы в цветочные клумбы. Возле каждой тарелки лежали букетики. Все присутствующие были во фраках. За столом не было ни одной женщины.

Ровно в восемь часов вечера Гейдж взял Ханта и Олмстеда под руки и повел их из гостиной клуба в банкетный зал.

Устрицы.

Бокал или два бокала Монтраше.

Консоме из зеленой черепахи.

Амонтильядо [97].

Жареное филе сельди под соусом à la Maréchale.

Огурцы. Картофель à la Duchesse.

Вырезка à la Rossini.

Шато Лафит и Риннар Брют.

Донышки артишоков фаршированные.

Pommery Sec [98].

Шербет с коньяком и вишневым сиропом.

Сигареты.

Вальдшнеп на тосте.

Салат со спаржей.

Мороженое с кристаллизованным имбирем.

Сыры: пон-левек, рокфор. Кофе. Ликеры.

Мадера 1815 года.

Сигары.

Первым слово взял Гейдж. В своей торжественной речи он описал блестящее будущее предстоящей выставки и призвал великих людей, находящихся в банкетном зале, в первую очередь думать о выставке и в последнюю – о себе, утверждая, что только подчинение личных интересов общему делу обеспечит успех экспозиции. Его слова были встречены аплодисментами; лица присутствующих потеплели, а на некоторых появилось что-то вроде энтузиазма.