Эрик Ларсон - Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса

Глядя на мэра Омахи [214], он великодушно предложил ему сделать Омаху пригородом Чикаго.

Сменив тему, он продолжал: «Я чувствую себя подавленным и нездоровым, когда, глядя на эту величественную выставку, думаю о том, что ей суждено превратиться в прах», – он надеялся, что снос ярмарочных строений можно будет осуществить быстро, и процитировал недавнее замечание Бернэма: «Пусть она проходит; она должна пройти, а поэтому пусть она проходит». Так давайте же поднесем к ней горящий факел и сожжем ее. Я согласен с Бернэмом. Если мы не можем сохранить ее в нынешнем виде даже до следующего года, я за то, чтобы поднести к ней факел и сжечь ее. Пусть она уходит в сияющую высь к вечному небу».

Прендергаст потерял терпение. Его визит в офис корпорации адвокатов – ведь по всем правилам, это был его офис – закончился тем, что его подвергли унижению. Они открыто насмехались над ним. Самодовольно ухмылялись. Ведь Гаррисон обещал ему эту работу. Что же он должен сделать, чтобы привлечь к себе внимание мэра? Все посланные им почтовые открытки ни к чему не привели. Никто не ответил ему, никто не принял его всерьез.

В День американских городов, в два часа дня Прендергаст вышел из дома своей матери и пошел к обувному мастеру на Милуоки-авеню. Он заплатил сапожнику четыре доллара за бывший в употреблении шестизарядный револьвер. Он знал, что револьверы этой модели не гарантированы от случайного выстрела при толчке или падении, поэтому он зарядил барабан пятью патронами, а гнездо напротив бойка оставил пустым.

Позднее он получит подтверждение, что эта предосторожность была явно нелишней.

В три часа – примерно в это время Гаррисон произносил речь – Прендергаст вошел в расположенное в центральном Чикаго административное здание «Юнити», в котором находился офис губернатора штата Джона П. Алтгелда.

Прендергаст был бледен и выглядел необычайно взволнованным. Дежурный по зданию счел его манеру поведения опасной и не разрешил ему войти.

Прендергаст вышел на улицу.

Уже почти стемнело, когда Гаррисон, покинув Джексон-парк, поехал в северном направлении сквозь холодный вечерний смог к своему особняку на Эшленд-авеню. За эту неделю температура резко понизилась, опустившись в ночное время до тридцати градусов, и небо казалось постоянно пасмурным. К семи часам Гаррисон добрался до дому. Повозившись недолго с окном первого этажа, он сел ужинать со своими двумя детьми, Софи и Престоном. У мэра были и другие дети, но они были уже взрослыми и жили отдельно. Ужин, конечно же, не обошелся без арбуза.

В самый разгар ужина, примерно в семь тридцать, кто-то позвонил в колокольчик входной двери. Мэри Хэнсон, горничная, открыла дверь и увидела худощавого молодого человека с гладко выбритым лицом и коротко стриженными черными волосами. Вид у него был нездоровый. Он попросил позвать мэра.

Вообще-то в этой просьбе не было ничего необычного. Вечерние визиты посторонних людей были обычным делом в этом доме на Эшленд-авеню, и Гаррисон гордился своей доступностью для любого гражданина Чикаго, независимо от его социального положения. Сегодняшний посетитель выглядел более убогим и несчастным по сравнению с другими, да и поведение его казалось странным. Но тем не менее Мэри Хэнсон попросила его снова прийти через полчаса.

Тот день для мэра был не только волнующим, но и утомительным. Он заснул, сидя за столом. Вскоре после восьми часов его сын вышел из-за стола и пошел в свою комнату, чтобы переодеться и направиться на встречу, назначенную на более позднее время где-то в городе. Софи тоже поднялась в свою комнату, собираясь писать письмо. Дом был удобным, с хорошим освещением. Мэри Хэнсон и другие слуги собрались на кухне, намереваясь поужинать.

Ровно в восемь часов вновь позвонил колокольчик на входной двери, и снова Мэри Хэнсон пошла открывать дверь.

На пороге стоял тот же самый молодой человек. Мэри попросила его подождать в вестибюле и пошла, чтобы пригласить мэра.

«Было около восьми, когда я услышал какой-то шум, – вспоминал сын Гаррисона, Престон. – Я даже испугался – шум был такой, как будто со стены упала картина». Софи тоже слышала этот звук, вслед за которым раздался крик отца. «Я не знала, что и подумать, – рассказывала она, – моей первой мыслью было, что это, возможно, одна из ширм в дальнем конце вестибюля упала на пол. А услышав голос отца, я подумала, что он зевает. У него была привычка сопровождать зевок громким звуком».