Мирослав Дочинец - Мафтей - книга, написанная сухим пером

«Накидки для того, чтобы приукрасить строгий дом, хоть на йоту развеселить глаз. Берется для них простой материал — лен, конопля, овечья шерсть… Красители добывают здесь же — из луковой шелухи, из диких ягод, мха, глины, коры ольхи и дуба, из насекомых — червецов… Каждая ковровщица имеет свои особенности в работе. Одни плетут гребенкой, другие вывязывают узлами и стригут нитку, третьи снуют челноками Как характер у каждой женщины разный, так и творение ее рук…» (стр. 297).

В поместье над соленой купелью сошлись господа. На вертеле пекли кабана, в котле тушился сегедский гуляш с тмином, на мраморной столешнице стояли шеренги запотевших из ледника стеклянниц. В больших цветных чашах, вырезанных из соли, мерцали светильники. Гости в легких шнурованных плащах угощались походя, ожидая блюда. Приехал и пан Войоши. Встретили его приветствиями. Хозяин слегка обнял его, повел к гостям, весело говоря:

«Теперь мы с вами чай не родственники. Притом одинаково обворованы…»

«Да что там? О чем речь?» — загудела компания.

«А вы не слышали? Служанка пана Войоши сбежала с моим управляющим Кравсом. А нас оставили без прислуги. Теперь мое дело без головы, а дом моего приятеля — без присмотра».

«Не то слово, — подхватил пузатый финансист. — Мы, как сироты, без Ружены. С ней чувствовали себя, как у Христа за пазухой. Простушка, а лучше любого ученого давала всем совет. И сердце золотое. Ей-богу, не найду ей достойной замены…»

«Спелись, — добавил кто-то злобно. — Старого медведя на мед потянуло…»

«Прошу, господа, без пересудов, — вмешался хозяин. — Кравс — достойный человек, к тому же вдовец. И здесь, как я мыслю, не низменная похоть, а осознанное чувство. Хотя избранница и простолюдинка. Он, если хотите знать, заказал вырубить ей памятник из соли. Кому интересно, поведу на обзор. Поверьте, есть на что посмотреть…»

Общество наперебой загудело. А чей-то пьяненький голосок перебил всех:

«Любовь, друзья, не шелуха. Я видел эту Ружену и должен признаться, что завидую Кравсу. Копал бедняга, копал и наконец выкопал свое золото…»

Люди любят греться у чужого огня. Среди тех людей я был, вероятно, самым чужим. Стоял как громом пораженный. Едва дошло до меня, о чем шептал сбоку тщедушный человечек в зеленоватом кедмене с барского плеча:

«Эх, один лик у судьбы. Пройдет время — и дочь становится похожей на мать. И обличьем, и натурой… Как мать ее сбежала с полюбовником, так и она теперича».

«О ком разговор?» — не доходило до меня.

«О Ружене. Девушка служила у нас…»

Я догадался, что это извозчик пана Войоши, которого я порицал за глаза за лень. Единственный, кому здесь было дело до меня.

«Куда же они отправились?» — спросил я мертвым голосом.

«На румынскую сторону. А куда далее — один Бог знает. Мир велик».

Мир велик. Сию правду мне суждено было уразуметь в глухом уголке гор. Мир не только большой, но и всегда новый. И в нем всегда есть место для тебя. Только твое место. Любовь к Ружене раскрыла меня для самого себя. До тех пор пока я ее не узнал, и не догадывался, какой я на самом деле. Она была права: истории любви пишутся на небе. Когда-то мы их перечитаем и увидим весь свой путь.

Жовна возвращался назад другим путем — через Гуцулию. Положил предо мной плату и хитро спросил: «Что ты видишь?»

«Наполовину полный кошель?» — ответил я.

«Нечеткий ответ. Это наполовину пустой кошель. Так бы сказал замеристый [299]   Замеристый — предприимчивый. человек. Однако это не поздно исправить. Езжай со мной. Я найду и там для тебя дело. А кроме того, познакомлю с одним интереснейшим человеком, венгерским шляхтичем, вынашивающим смелые замыслы. Думаю, что вы можете быть друг другу полезны…»

С полуполного-полупустого кошеля я перевел взгляд на дорогу, расстилавшуюся на восток белым (присоленным) диким камнем. И Жовна все понял. Мы с ним принадлежали к одной породе — люди дороги.

На поднебесных вершинах, увязших в непроницаемых ельниках, я решил для себя: не звать уходящего — дать ему уйти. Не ждать будущего — позволить ему наступить. Не усложнять насущного — пусть произойдет то, что должно произойти.

… Далеко позади остался Мараморош — край моего обожания, моего блаженства, светлого украшения черного полотна моей жизни. «Время пройдет — слезы сотрет», — гугнявил по дороге псалом погонщик Иван Жолудок с неизменной файкой под носом.