Мирослав Дочинец - Мафтей - книга, написанная сухим пером

Хор сознавался, что пред смертью тоже должен вернуться домой, чтобы из остывшего вырезали кусок кожи с гадиной, высушили ее и положили в пласты других лоскутов.

«Для чего?» — дивился я.

«Потому что они дают силу земле».

«А что подпитывает нашу землю?» — спросил я.

«Мало что. Разве что чернота из-под ногтей тружеников и кротость их сердец. Вы останетесь вечными детьми, мало знающими…»

«А можно все-таки постичь знания?» — не унимался я.

«Понятное дело. В первую голову отпусти поводья и отдайся на волю коня. Испытай насыщенность дней, как библейские пророки. Научись угадывать во всем меру, место и время. И добывай из себя слово… К пониманию долго надо идти, но это дорога не верст и не лет. Дорога — между словом и сердцем. Когда научишься слышать слово сердцем, тогда заговорят с тобой и вода, и дерево, и даже камень».

Мало кто верил ему, кроме меня. Я носил Хору шелковичный квас и орехи, но он так и не взял меня с собой в Город Белой Стены, как обещал. Неожиданно сел в пустую бочку и оттолкнулся от берега. Ведь Латорица, как он сказывал, впадала в его подземную реку. Минуя Гнилой мост, дал благословение ранним ходокам: «Боже, позаботься о тех, кто входит в сей город. Защити и сохрани того, кто выходит из него. И дай мир тому, кто остается в нем…»

Я оставался. И был спокоен за свое Мукачево, за притягательную его силу. Стоило какому-то чужаку, по делу или невзначай, ступить сюда ногой, так уже его отсюда невозможно выковырнуть, как говаривал мой дед. Как те же племена мадьярские, что именно здесь «узнали» начало нового материнского наследия.

Мукачево — город не белых, а серых стен, однако он лучится теплым светом, как утерянное перо ангела.

Я водил Алексу по голой падине берега, показывая, где с каким товаром стояли шатры, где какие фигляры показывали свои фокусы. Водил с тайной мыслью дать его ногам работу. Теперь это было первостепенным лекарством вместе с травяными гарячами [332]   Гаряч — чай. , которые я заваривал поутру. На возвышении мы остановились отдохнуть. Парень зорко вглядывался в вечернюю даль. Я догадывался, куда бежит его взгляд. Мне ли не знать. Красивое личико — сердцу беспокойство.

«Если подняться в дубник Черника, — сказал я мимоходом, — то оттуда, как на ладони, видно владения нашего бурмистра. Белые лебеди, как перышки, плавают по воде…»

«Боюсь, не осилю тот подъем», — грустно вздохнул Алекса.

«Беды в том нет. Ежели тяжело ходить, попробуй плавать».

«Плавать? — испугался он. — Как-то боязно… Еще и здесь. Я не знаю сей воды».

«Зато она знает тебя. Доверься ей…»

Я напутствовал другого, притом сам брел, как по трясине. Имел ноги, имел тайстру в дорогу и не имел направления. Имел жертвенного козла, но не имел ножниц. Оставалось содрать последний пук шерсти.

Ни в горсть ни в сноп шло мое дело. Намертво застопорилось. Потянулось улиткой время. Чуть ли не от сумерек я ждал каждый новый день, надеясь на его благоприятствующий свет, непременно раскрывающий все тайны. Ждал волшебного луча, который покажет наконец какой-нибудь след. Я знал, что ищу след птицы в небе или рыбы в воде. Знал, но и далее искал, как слепая курица зерно. Я не знал, что делать, но трудами и ходами полнились мои дни. Я не знал, куда идти, но предчувствие путешествия висело в воздухе, как дым.

С верхушки Ловачки я осматривал окрестность верхнего Мукачева, до самой реки. Прикидывал воображаемую карту, куда могла пролегать стезя от Тминного поля. Но легче сказать, куда не могла. Я хватался за каждую ниточку тропинки, за каждый протопт, но все они упирались в торный тракт или сбегали к мосту. Все — на прилюдье, на виду, и поэтому я отметал их как неподходящие. Если бы девы оставляли город привычными дорогами, должны были быть свидетели. А их не заметил никто. Однако должен, должен быть пешничок-тайничок, по которому они ускользнули из Мукачева. И я без устали шарил в зарослях вокруг Тминного поля, высматривая наводящую затесь. Но, к сожалению, тщетно.

В мое отсутствие Алексина мать поправила хижину, двор и огородик, постиранное шматье хлопало на шнурке. Выветренное за годы жилище снова вкусно запахло кострищем. Да и сама женщина, обрадованная поворотом сыновней судьбы, помолодела, с лица сошел налет печали, ожившие глаза сияли светлым теплом. Как тот жар, что дремлет под пеплом, ожидая ласкового ветерка. Неистребимый, неугасимий огонь женской жертвенности.