Жан-Мишель Риу - Тайна Шампольона

— Значит, дело будет трудное. Но я это подозревал. Что ж, мы хорошо продвинулись…

— Неплохо! Но надо уметь читать между строк. Его мечта состоит в том, чтобы завоевать не только Египет, но и весь Восток. Это уверенность сыщика, держу пари, что так и есть!

Было 27 июня 1798 года; я готов был следовать за дедуктивными построениями Фароса.

Но и он, и я — все мы ошибались. Так как речь шла и о Египте, и о Востоке, обо всем одновременно. И о том, что еще грандиознее.

Так что сегодня я понимаю, отчего всё на свете ополчилось тогда на мечту Бонапарта.

Мы заметили берег. Наконец-то мы добрались до Александрии. 2 июля 1798 года войска начали высаживаться. 4-го числа наступила очередь ученых. Нас погрузили в лодки вместе с чемоданами и снаряжением, и вскоре мы ступили на землю. Неужели и впрямь земля Александрии? Бертолле тяжело пыхтел рядом со мной. Фарос-Ж-Ле Жансем был еще на борту. Он следил за своими печатными прессами, которые ни за что на свете не желал оставить на попечение весельчаков из инженерных войск, ответственных за выгрузку. Мы пообещали друг другу встретиться как можно скорее, но форсированный марш, который навязал нам Бонапарт, разделил нас до самого прибытия в Каир.

Клод-Луи Бертолле был моим ровесником и тоже страдал от полноты. Наши первые шаги по земле получились какими-то нерешительными. «Беда с этой землей!» — усмехнулся моряк, проходивший мимо. Мы постоянно спотыкались, словно по-прежнему ощущали бортовую качку «Востока», при которой жили много недель. Очень быстро наше продвижение затормозилось зыбким и мелким песком, и мы стали задыхаться в шерстяной одежде. Когда ветер стих, жара стала невыносимой. Мне пришлось снять толстую куртку, с которой я не расставался в море. Но что было делать с чемоданом, который я тащил с собой? Он тянул меня вниз, срывал кожу с рук, которые тут же начало щипать от пота. Грудь мою сжимало. Я задыхался, я хотел пить, в глазах у меня мелькали черные точки, которые напоминали мне атаку роя прожорливых насекомых.

— Надо что-то придумать, — прошептал я.

Бертолле был того же мнения. Мы вернулись на берег, где обнаружили, что лодка, которая нас высадила, уже снова идет в море. Тысячи людей ждали там, пристально всматриваясь в берег. Корабли стояли на якорях. Но волнение усиливалось. К тому же Нельсон действительно мог показаться в любую минуту… Другие лодки, нагруженные по самый край, подскакивали на волнах. Люди прыгали в воду, лошади, взбесившиеся от страха, вставали на дыбы и копытами разбивали борта. Раненых животных приканчивали прямо на пляже. Ящики бросали на землю. Некоторые распадались, и море тут же уносило их обломки. Бонапарт предусмотрел воды на сорок дней и продовольствия на сто. Сколько же дней обеспечили бы те бочки, что успели уйти подводу? И где теперь искать наши вещи, наши морские часы, наши зрительные трубы?

— Мой химический кабинет!

Бертолле стонал. Какой-то честный офицер нас проинформировал. Повозка, запряженная четверкой лошадей, уже везла наше снаряжение к Александрии. Главное спасено.

— То, что при вас, надо будет тащить самим. Дорога длинная. Удачи, граждане! Она вам понадобится.

Я сумел убедить командира кавалерийской бригады взять у меня то, что казалось мне бесполезным. Я оставил лишь рубашку, брюки и сапоги. Из жилета, прилипавшего к коже, я изготовил нечто вроде козырька, который мог защитить от солнца. Я выпил водки. И мы возобновили движение.

Всеобщее возбуждение заставляло нас непредусмотрительно ускорять движение. Но чем ближе мы подходили к Александрии, тем больше этот грандиозный город походил на гибельный мираж. Войдя в него, мы обнаружили только жалкий поселок, пеструю толпу и массу низких белых домиков. И пирамиды, о которых мы так мечтали, оказались всего лишь минаретами…

Вырастая из-под песка, редкие следы все-таки свидетельствовали о прошлом великолепии Египта. Одна колонна, два обелиска, полуразрушенные и покрытые иероглифами…

Древняя Александрия оказалась каменным некрополем, брошенным в центре пустыни с ее жестокой природой, посреди этой безграничной плоскости, продуваемой всеми ветрами, усеянной пальмами и чахлыми кустиками, плоды которых — всего лишь острые шипы. Мудрый Вольнэ не лгал насчет мрачности и угрюмости Египта. Не бывает на земле менее живописного пейзажа. Некоторые из нас плакали, и слезы смешивались с пылью, покрывавшей наши щеки. Все вокруг было сухо. Ни капли воды. Ни прошлого, ни настоящего. Горло мое пересохло, глаза были буквально сожжены солнцем.