Иван Погонин - Экспедиция в рай

«С покойной Альмой я была знакома три года, мы были самыми хорошими закадычными подругами. Вместе гуляли, веселились, проводили время в кругу «кавалеров», на танцульках, одним словом, жили душа в душу… В роковой день Альма принесла ко мне украденные ею у Кербаума вещи и попросила их спрятать, опасаясь, что Кербаум все-таки заявит полиции и у нее будет произведен обыск. Я согласилась спрятать вещи, но попросила взамен отдать мне синее платье в горох. Альма только рассмеялась и сказала, что ничего она мне не даст, а если я не спрячу вещи, между нами все кончено и мы больше не подруги. Мне пришлось уступить. Вечером мы отправились на танцы в городской пожарный сад. Альма надела платье провы Кербаум, мне же пришлось, за неимением хорошего, надеть старое ситцевое платьице, и вот тут-то загорелась в моем сердце ненависть к подруге.

Я решила во что бы то ни стало и какими угодно средствами отнять у нее платье. Эта мысль весь вечер не давала мне покою. Около 2 часов ночи, возвращаясь домой, Альма решила переночевать в нашем доме, но двери оказались закрытыми. Я побоялась стуком разбудить отца, и нам пришлось устроиться на ночлег в сарае. Неотвязная мысль о платье подруги, – спокойно продолжает свой страшный рассказ Эмилия Родберг, – не давала мне покою, и уже в 4 часа утра я проснулась и больше не могла заснуть. Снеся завтрак отцу, работавшему в это время у рыбака Поликарпова, около 7 часов утра я вернулась домой, зашла в квартиру, где в это время работала бабушка, и решила, что сейчас самый подходящий момент разделаться навсегда с Альмой Карафин. Подруга продолжала безмятежно спать в сарае, и я, схватив лежавший поблизости топор, нанесла острием его первый удар в левый висок. Альма не проснулась, а лишь застонала и движением руки прикрыла раненое место. Первый удар меня не смутил, пришлось лишь обтереть брызги крови с лица. Второй удар пришелся почти в это же самое место, раздробил кисть руки, раскроил лицо, отчего вытек левый глаз. После этого удара Альма в предсмертных судорогах перевернулась на живот, и я стала наносить удары топором по затылку, а когда раздался предсмертный хрип, перевернула тело подруги снова на спину и несколько раз ударила по лбу и горлу. Когда же я убедилась в смерти Альмы, то покрыла труп мешками и, тщательно вымыв свои окровавленные лицо и руки в стоявшей на дворе бочке с водой и переодевшись в другое платье, отправилась гулять в город. За время моего отсутствия из дома бабушка направилась в сарай проверить имевшиеся там куриные яйца и, случайно приподняв мешок, увидела руку убитой. Насмерть перепугавшаяся старуха побежала к себе в комнату и, дождавшись, когда я после нескольких часов безрассудного шатания по городу вернусь домой, рассказала мне, убийце, о страшной находке. Я, в свою очередь, сообщила бабке, что Альму убил какой-то неизвестный молодой господин, одетый в черный костюм, и что теперь необходимо труп куда-нибудь спрятать, иначе нас заподозрят в совершении убийства. Я поняла, что бабушка мне не поверила, но труп спрятать она согласилась. В эту же ночь, зашив труп Альмы Карафин в мешки и положив его на маленькую лестницу, заменившую нам носилки, мы понесли убитую к расположенной в двухстах шагах от дома и наполненной водой каменоломне и бросили туда труп, оттолкнув его от берега шестом. Возвратившись никем не замеченные благополучно домой, я и бабушка принялись очищать сарай от следов крови, забросали пол мусором и немного соскребли со стен кровавые пятна».

Эмилия Родберг представляет из себя замечательный психологический тип. Несмотря на молодость, она на редкость хладнокровна, чужда каким бы то ни было волнениям, о себе говорит много и обстоятельно и с гордостью напоминает: «У меня отец вспыльчивый, и я в него пошла!» Убитую, бывшую ее лучшей подругой, Эмилии вовсе не жалко.

– Дура я, не догадалась, что платье от крови испортится, надо было мне ее не рубить, а придушить.

Так совершилось ужасное преступление малолетней убийцы Эмилии Родберг, которой в скором времени вместе со своей соучастницей, бабушкой Розалией Родберг, предстоит явиться перед судом справедливости».

– Ну как? – спросил Осип Григорьевич супругу.

Она отложила газету:

– Да, это не Чехов… И даже не Влас Дорошевич… Больше не пиши, Ося!

Михельсон разлил чай по чашкам и придвинул к Тараканову вазочку, доверху наполненную вишневым вареньем:

– Угощайтесь, коллега.