Филип Гуден - Маска ночи

Вот… облачение почти завершено. Остается последнее.

На столе лежит белая трость, выточенная из ивы. Вы тянетесь к ней. Ваша черная рука, попадая в поле зрения стеклянных окуляров, выглядит как чья-то чужая. Но это ваши собственные пальцы обхватывают рукоятку трости и поднимают ее со стола. На минуту вы застываете, держа ее словно меч или рапиру. Затем вы принимаетесь тыкать и пробовать ею пол, представляя себе, что там лежит больной человек. Или умирающий. Или мертвый. Эффектными взмахами трости вы указываете воображаемым зрителям отметины, неоспоримые признаки его состояния.

Трость – знак власти, должностной жезл. Отсюда ее белизна – чтобы выделяться на фоне восковой черноты вашего наряда. Но есть у нее и практическое назначение. Трость позволяет вам сохранять расстояние между собой и мертвецами.

Посетить старого шута была не моя идея. Это Абель Глейз жаждал встретиться с Биллом Кемпом. Едва только имя Кемпа достигло слуха моего друга, как он навострил уши:

– Тот самый Кемп, Ник? Шут? Клоун? Тот, с девятидневным чудом?

– Тот самый.

– Я видел, как он прибыл в Норидж.

– А я видел, как он отправлялся от Уайтчепел.

– В Норидже он выглядел таким же бодрым и полным сил, как когда он отправлялся в путь, – сказал Абель Глейз. – Ловко и легко, как пробка, подпрыгивал он и отплясывал джигу посреди толпы.

– Он еще тот ловкач.

– Ты его не любишь?

– Да я едва его знаю, – ответил я.

– Тогда это странно, потому что ты, похоже, разделяешь мнение всей труппы, когда речь заходит о Кемпе.

– Возможно, так оно и есть, если ты скажешь мне, что это за мнение, Абель.

– Неодобрение. Как у школьного учителя, хмурящегося и притворяющегося, что он никогда не был ребенком.

Меня, пожалуй, слегка рассердило то, что мне говорят, что я думаю, но приходилось признать, что Абель Глейз был прав. Мы, члены труппы «Слуги лорд-камергера», и в самом деле смотрели сверху вниз на шута Вилла Кемпа, несмотря на то что он был одним из первых пайщиков. Он бросил труппу, и его заменил Роберт Армии. Армии был куда более тонким субъектом, меланхолическим шутом, чувствительным комиком.

Кемп же стремился вызвать смех до колик в животе. Он расхаживал с важным видом и размахивал руками. Танцуя джигу, он выпячивал зад в сторону мужской части партера, а гульфик – в сторону женской. В этом не было ничего уж очень предосудительного, но только это не всегда соответствовало духу представления, в котором он появлялся. А еще он добавлял в пьесы, где играл, свои собственные трюки, обыкновенно непристойные – и обыкновенно вызывавшие раздражение авторов, которые не любят, когда их слова привлекают меньше внимания, чем ужимки шута. Не говоря уже о раздражении других актеров, которые в принципе не любят, когда внимания меньше. Сам я всего этого не видел, потому что попал в труппу вскоре после ухода Кемпа, но слышал о его грубых шутках всё. В конце концов он надоел труппе до смерти. Или они ему. Так что Кемп продал свой пай и проплясал весь путь от Лондона до Нориджа за девять дней. По дороге его танцы собирали большие толпы – и заодно обеспечили ему сорок шиллингов от мэра Нориджа за труды.

После того как я мельком видел Кемпа, пускавшегося в пляс от Уайтчепел до Нориджа, я пересекался с ним еще пару раз в одной из наших саутворкских пивных, не то в «Козле и обезьяне», не то в «Рыцаре», точно не помню. Это было после его возвращения и после провала парочки других его авантюр. Думаю, он и в самом деле собирался проплясать весь путь до Альп. Но обитатели тех диких областей оказались не так хорошо расположены к его кривляиию, как граждане Илфорда и Брейнтри, и вернулся он куда более бедным, чем был, – а также поумневшим и ожесточившимся.

В той таверне маска веселого шута соскользнула, обнажив весьма язвительный характер и привычку награждать недобрым словом любого, кто угощал его кружкой пива. Когда Кемп узнал, что я играю со «Слугами лорд-камергера», он осведомился о здоровье мастера Клякспира и братьев Дурбеджей. Я, наверно, выглядел слегка растерявшимся от такого проявления неуважения – это было в мои первые дни в труппе, и я еще не успел привыкнуть к грубоватому стилю актерской речи, – потому что я заметил, как легкая улыбка поползла по лицу Кемпа при виде моего замешательства. А затем, смерив меня взглядом, он сказал что-то о нынешних актерах, которые еще настолько сопливы, что не в состоянии подтереть себе задницу.

Поэтому я не очень-то стремился возобновить свое знакомство с шутом. Но Абель Глейз был с нами очень недолго и все еще испытывал священный трепет перед легендой о Вилле Кемпе. Однако я слышал, что Кемп, уже смягчившийся и, возможно, одинокий, вполне охотно принял бы членов своей бывшей труппы. Его из милости приютила в своем доме некая вдова, где-то не то в Доу-гейт, не то в Элбоу-лейн. Она не брала с него плату за проживание, может, потому, что была чем-то ему обязана. А может, ей просто приятно было иметь под своей крышей прославленного плясуна. Думаю, впрочем, что Кемп к тому моменту уже завязал с танцами, несмотря на то, что со времени его похода в Норидж прошло только три года. Как бы то ни было, однажды утром, когда Абель в пятидесятый раз пристал ко мне насчет того, чтобы заглянуть к шуту, я согласился немедленно доставить его к дому вдовы. Задержался я лишь затем, чтобы узнать у Дика Бербеджа ее точный адрес.