Владимир Марченко - Любовь и смерть Ивана Чагина

— Конь, конюх. — пролепетал Иван. — Девочки. Ёлка. Ничего не помню. Помню, что у меня есть сало и настоящий хлеб. Мы могли бы отметить праздник. Я приглашаю… Котелок должен вскипеть с морковным чаем.

— Что ж вы так долго молчали? Что такое сало по сравнению с какими-то полосами, печатными машинами и новой экономической политикой? Значит, вы были в деревне? А не в Самаре?

— Не помешало бы шампанское…

— Губу раскатал дежурный редактор. Пора забыть. Хотя. У меня где-то плесневеет коньяк. Компрессы делала. А можно комммунисту пить буржуйский напиток? Или ему предпочтительнее денатурат, самогон? А ещё в Рождество? Устав, Ваня, позволит? А Программа? Чтобы сказали Карл и Маркс по этому поводу? Хотя они не были чужды маленьких радостей. Не отказывали себе в хорошем пиве. В обстановке высокого подъёма и накала строительства самого лучшего общества, когда республика в голоде, в глубокой разрухе, а коммунист Чагин праздновать собрался с беспартийной Рождество. Мне было бы стыдно… Но я не коммунистка. Мне поэтому ни капельки не стыдно. Я хочу праздновать Рождество с тобой. Не обижайся. Просто иронизирую над собой… Не помню я тебя. И никогда не видела. — Екатерина рассмеялась, дёргая плечами. — Зачем мне это?

— Завтра скажу Гребневу, что пришлось делать компрессы, так как холод в типографии собачий. — В коридоре послышался шум — Никифор нёс полосы после правки. Пожарская медленно отстранялась от него. Он сделал шаг назад, садясь в кресло. Газета, живущая одним днём, завтра будет прочитана и пойдёт на раскурку, но будут перечитывать заметки о зверствах, чтобы содрагаясь, радоваться — чур меня. Они сделали свою работу. Донесли до читателей эту самую злобу дня, рассказав, как строится в Росии новое общество, как восстанавливается разрушенное хозяйство. Строители умели воевать, а потому новое строилось медленно. Равноправие представлялось однобоко. Человек не хотел уважать не только ближнего своего, но и себя. Не хотел строить это новое, так как оно зло пахло поражением на фронтах, кощунственным Брестским миром, отторгнутыми исконно российскими землями, но самое главное люди верили злым наветам, что руководителей, захвативших власть в России, привезли в секретном вагоне немцы, чтобы революция растерзала страну и выбила её из рядов Антанты. А ещё нашёптывали друг другу, что Германские агенты ввозят на свои деньги оборудование для печати газет. Через пару лет комиссары заберут из царской казны золото, а, отняв у заводчиков все капиталлы, уедут с золотом за границу. Верили в это крестьяне. Не хотели строить новое общество, потому как привыкли к старому порядку, когда всё было понятно и ясно. Привык народ к тому, чтобы его обманывали, утесняли и обсчитывали, потому что он сам обманывал и обсчитывал.

Не любит русский перемен. Но уж если чего захочет, то вынь ему и положь. Поверит в любую дикую сказку, что при коммунизме всё будет бесплатно, сколько хочешь, столько и клади в свою торбу. Верит русский человек с детства в то, что скатерть-самобранка даром накормит и напоит, а шапка-невидимка поможет безгрешно и безнаказанно воровать, убегая от ответственности в сапогах-скороходах. Не верит Иван в эти россказни, считая пропагандой врагов. Анализирует, стараясь понять — зачем нужно было подписывать унизительный мирный договор, выводя из войны страну, но отдавая свою территорию. Не понимает действия партийных руководителей. Получается, что сработано на руку врагам, но сколько можно воевать, сколько народу ушло на убой без особой цели и нужды?

Вычитаны и подписаны полосы. Стучит машина. Крутит рукоять привода красноармеец. Пар от него валит. От чая Пожарская не отказалась, но пила с неохотой, не притрагиваясь ни к салу, ни к хлебу.

— Печь, проверьте, Ванюша, поспешим на праздник. Пахнет тут самосадом, как в общественной курительной комнате. Аппетит тупеет. Я — пойду, открою дверь, чтоб не так было темно. Лампу погасите, двери закроете на замки.

В коридоре узком и тёмном налетел Чагин на Катеньку, предполагая, что она у входной двери. Теряя равновесие, непроизвольно обнял её. Почувствовал, как шею обвили крепкие руки, а губы просто припекло жарким поцелуем. Так или немного иначе написали бы авторы рыцарских романов.

— Бешеный, — шептала Пожарская, задыхаясь. Силища у тебя. Ты сломаешь меня, бешеный. Что ты всё ищёшь? …Как у всех. — Катя отталкивала Чагина, не справляясь с дыханием. — Что ты делаешь со мной. Я веди и умереть так могу. Ну, хватит. Подожди. Ты растрепал меня, как веник. Пойдём…