Мария Фагиаш - Лейтенант и его судья

— Мы находились по отношению друг к другу как обвиняемый и судья. И никак иначе. Исходя из этого я выполнял свой долг.

— Меня от вашей порядочности тошнит! — закричал Дорфрихтер. — Допустим, я убил человека, но вы сами что сделали? Ни один Яго не пошел бы на такие трюки, с которыми вы заманили меня в ловушку!

— Ну хватит, Дорфрихтер, — взорвался Кунце. Чувство поражения и вызванное этим недовольство самим собой переполняли его. — Мне абсолютно все равно, что вы обо мне думаете: я искренне вам сочувствую и желаю вам всех благ, которые вы в вашем положении можете иметь.

— Возможно, ваше пожелание осуществится гораздо быстрее, чем вы думаете. Я не проведу двадцать лет в тюрьме, это уж наверняка. В тот же день, когда начнется война, я буду на свободе!

Вот, значит, что было условием для отзыва его признания! Не слишком благородно. Сделанное со стороны Его Высочества предложение было для него характерным — жалким и утонченным.

— В этом случае я воздерживаюсь от пожелания вам всех благ, — сказал Кунце. — Вы же знаете, я убежденный пацифист.

Согласно приговору, Дорфрихтер должен был провести первый год заключения в одиночной камере. Никаких послаблений режима не предусматривалось. Его камера располагалась на первом этаже, стены были покрыты плесенью, имелось единственное узкое окно. Камера с таким же успехом могла находиться и в подвале.

Сразу же после вынесения приговора он без лишних церемоний был уволен из армии и вместо военного кителя получил простую куртку. Короткие прогулки во дворе разрешались трижды в неделю. Один день в неделю он получал только хлеб и воду. Как и в начале его ареста, ему было запрещено писать, читать или заниматься какой-либо деятельностью, которая могла бы отвлечь его от однообразия дня.

В течение первых недель майор Кунце часто звонил в Моллерсдорф и справлялся у начальника тюрьмы о заключенном. Его нисколько не заботило, что думает этот начальник о таком необычном интересе. Его и в остальном заботило теперь немногое, в том числе и расстройство его семейной жизни. Он привык приходить домой непосредственно перед ужином и, если они не выходили из дома на прогулку или на прием, сразу же забирался в свой кабинет. Роза была ревностной католичкой, поэтому вопрос о разводе даже не упоминался. Даже просто расставание было для нее неприемлемым, но Кунце надеялся, что со временем она уступит и даст ему свободу.

Обычно Роза по утрам спала долго и вставала тогда, когда он уже уходил на службу. Но в один прекрасный день в конце июля она ожидала его в своем соблазнительнейшем неглиже перед завтраком. Лицо ее было скромно припудрено, макияж был едва заметен. Она подала ему кофе и намазала маслом рогалики.

— Я должна тебе кое-что сообщить, — сказала она, и это прозвучало торжественно, почти трагически. Он затаил дыхание. У него не было ни малейшего сомнения, что она произнесет сейчас волшебное слово, с которым он обретет свободу Вместо этого она сообщила ему, что ждет ребенка.

Какое-то бесконечно долгое мгновение он смотрел на нее, не находя слов. Эта возможность никогда не приходила ему в голову. Ей было тридцать восемь лет, ему тридцать девять.

— Да, но — в твоем возрасте? — сказал Кунце, ошеломленный от неожиданного открытия.

Роза немедленно разразилась слезами.

— Что ты имеешь в виду — в моем возрасте? Мне ведь, в конце концов, не семьдесят, хотя ты иногда, сдается мне, так и считаешь.

— Ах, Роза, будь же благоразумна. Когда ребенку будет двадцать, тебе же действительно будет шестьдесят.

— Звучит так, как будто ты хочешь, чтобы я от него избавилась, — тихо сказала она. — Убить дитя — это то, что ты хочешь?

Он потерял терпение.

— Боже мой, Роза, не надо этой твоей постоянной мелодрамы! Не делай из меня злодея только потому, что все для меня так неожиданно! Как давно ты уже знаешь об этом?

— Примерно шесть недель, но я хотела знать наверняка, прежде чем сказать тебе.

— Ты должна пойти к врачу!

— Я была у него вчера.

— И что он сказал?

— Что я на третьем месяце.

Наконец он полностью осознал услышанное. У них будет ребенок. Не только у Розы — это будет и его дитя. От одной этой мысли у него перехватило дыхание.

Рудольф Кунце — так он был крещен по имени старшего сына генерала Хартманна — родился одиннадцатого ноября 1910 года. Ребенок весил четыре кило, мать и дитя перенесли роды превосходно. Когда майору Кунце показали маленький кричащий сверток, который был его сыном, он рассматривал его не с б о льшим любопытством, чем какую-нибудь экзотическую рептилию в зоопарке. Он пытался понять причины своего абсолютного равнодушия и пришел, сознавая свою вину, к выводу, что он вовсе не отец и никогда настоящим отцом не будет. Он вспоминал свое детство без отца, и ему было жаль это маленькое создание, которому была уготована та же судьба. Само собой, он поклялся на совесть выполнять свой отцовский долг и тщательно скрывать от ребенка свое равнодушие.