Мария Фагиаш - Лейтенант и его судья

Кунце спросил себя, как вообще чувствует себя в это ласковое утро Петер Дорфрихтер. После поездки в Конопишт он разговаривал с обер-лейтенантом дважды. Один раз, когда Дорфрихтер должен был подписать необходимые для развода документы, и во второй раз, когда он передал заключенному список офицеров, входящих в состав военного суда. Он зашел к Дорфрихтеру в камеру, сам до конца не понимая, должен ли он намекнуть ему, чтобы он отозвал свое признание. Искушение было настолько велико, что он едва мог его преодолеть.

Картина расстрела молодого солдата в Сараево преследовала его с ужасным постоянством. Другая же картина, которую он также постоянно себе представлял, — это был вид молодого обер-лейтенанта, фланирующего по Рингу с лихо задвинутой фуражкой, звенящими шпорами — свободный человек, чрезвычайно благодарный за то, что он жив.

Когда Кунце зашел в камеру, Дорфрихтер был погружен в недавно вышедший труд Е. К. Нойяна «Правда о Порт-Артуре». С тех пор как он признался, обер-лейтенант имел право получать книги, писать и принимать своих ближайших родственников: отца, мать, сестру и ее мужа.

От вспыльчивости не осталось и следа, даже внешний вид его изменился — возможно, потому, что он перестал делать гимнастику. Вместо этого он, как голодный, набросился на книги и работал над трактатом о влиянии сделанных в этом столетии новых открытий в металлургии, химии и биологии на современные методы ведения войны. Хотя работа вдохновляла его, под глазами лежали темные круги. Он похудел, и его бледность делала его похожим, считал Кунце, на поэта XIX столетия: благородным, романтичным и отмеченным печатью смерти.

Кунце пробыл в камере больше часа, хотя первым его побуждением было уйти уже через десять минут, так как Дорфрихтер не проявил ни малейшего интереса к офицерам, которые будут его судьями. Но Кунце не смог заставить себя уйти. Он любил его. Он любил смотреть, как вспыхивают глаза молодого человека, когда тема близка ему, как он кладет ноги одна на другую, усаживаясь. Он любил движения его узких, с длинными пальцами рук. Кунце дошел до того состояния, когда он больше не стыдился своих чувств. В конце концов, в этой симпатии могло и не быть ничего греховного, это было влечение, почти лишенное плотского вожделения, симпатия, которая в равной степени наполняла его радостью жизни и глубокой болью.

Они беседовали в первую очередь о темах, близких к профессии обер-лейтенанта.

После четырех месяцев полной изоляции чтение было для Дорфрихтера тем же, чем является вода для умиравшего в пустыне от жажды. Он рассчитывал, наряду с теперешней работой, найти время закончить другую: большой трактат о применении артиллерийских снарядов и мин при защите линий обороны пехоты.

Кунце, которого вопросы стратегии и тактики в принципе не интересовали, не слышал, о чем говорил Дорфрихтер, а слушал лишь музыку его голоса. Эти звуки приводили его в состояние эйфории, которое длилось недолго и никогда больше не повторится. Этот голос вскоре замолчит, стройное тело будет погребено, а он должен будет жить дальше, постоянно сознавая, что одного его слова было бы достаточно, чтобы спасти заключенного.

Когда Кунце открыл дверь и хотел попрощаться, Дорфрихтер на секунду положил руку на его плечо. Даже спустя годы ощущал Кунце, когда он вспоминал об этом, нежное, невесомое прикосновение.

Сегодня было девятнадцатое мая. В шесть часов тридцать минут Кунце в полной парадной форме, с палашом направился в военный суд. Несмотря на ранний час, улицы были, на удивление, оживленны. На редкость теплый летний воздух манил людей из их душных квартир на свободу. Они сидели в парках на скамейках, подставляя лица солнцу, как верующие в соборе Святого Петра в ожидании папского благословения.

Для процесса был выбран небольшой зал на втором этаже. Посторонним доступ в зал был закрыт. Многочисленные репортеры толпились перед входом в здание, толпа любопытных скопилась на виадуке напротив.

Ровно в восемь часов два поставленных в зале горниста протрубили сигнал, после чего, назначенные бароном Хадауэром, командующим венским гарнизоном, вошли в зал один за другим члены трибунала, ведомые полковником Генерального штаба, который должен был председательствовать на суде. За ним следовали Кунце, два капитана, два обер-лейтенанта, два лейтенанта, все в полной парадной форме.

Они промаршировали к столу, вдоль длинной стороны которого стояли восемь стульев. Один из стульев, с более высокой спинкой, стоял на небольшом возвышении. Полковник сел на этот стул, Кунце расположился слева от него, затем два капитана — один слева от Кунце, другой справа от полковника, также по разные стороны сели обер-лейтенанты, лейтенанты заняли места в конце стола. Все проходило очень официально, под звон шпор и шум двигавшихся стульев. Скамейки в зале были пусты — присутствие общественности исключалось.