Дэвид Дикинсон - Спи, милый принц

Во-вторых… — Пауэрскорт поднял руку предотвращая вмешательство Роузбери. — Во-вторых, в этом и может состоять тайна шантажных претензий к принцу Уэльскому. Вы с самого начала сказали мне, что предъявлялись они уже долгое время. Разумеется, долгое. Вся эта оплата докторов, лекарств, компенсации, назовите их как хотите, и прежде всего плата за молчание. Будь вы принцем Уэльским, вам не хотелось бы, чтобы хоть слово о случившемся вышло наружу. Вообще говоря, его можно и пожалеть. Человек ведет совершенно заурядную жизнь распутника и кутилы. И вдруг, без всяких предуведомлений, сын его совершает нечто гораздо худшее. Конечно, в определенном смысле это и было шантажом. Мы не знаем, как производились платежи. Не знаем, от кого исходила инициатива. Однако я полагаю, принц Уэльский заплатил бы за молчание любую цену. А как полагаете вы?

— Заплатил бы, заплатил. Так вы думаете, что убийцей мог оказаться кто-то, связанный с одной из этих пяти семей? Или шантажист. Или оба.

— Да. Или же думаю, что думаю так. Это возможно. Длинная рука мести протянулась из тринадцатилетней давности Дартмута и перерезала принцу Эдди горло.

— Но объясняет ли это страшный характер убийства?

Роузбери был бледен. Пауэрскорт и сам чувствовал себя не в своей тарелке, обсуждая столь фантастические предположения на Баркли-сквер, в одной из лучших частных библиотек Лондона, пока внизу для него приготовлялись железнодорожные маршруты.

— Возможно. Мне всегда казалось, что случившееся могло быть местью — жизнь за жизнь, смерть за смерть. Однако сведений у нас пока маловато. Завтра я свижусь с лордом Джорджем Скоттом, капитаном той самой «Вакханки». Возможно, ему известно еще что-то. А помимо того, у меня имеются адреса пяти юношей с «Британии».

— Да поможет вам Бог, Фрэнсис. И да благословит Бог «Британию» и всех, кто плавал на ней. Хоть я и сильно сомневаюсь, что он на это пойдет.

Лорд Джонни Фицджеральд, материализовавшись из ночного воздуха Лондона, предстал перед Пауэрскортом в маленькой гостиной на Сент-Джеймсской площади. В руке это привидение с даже большей, нежели обычная, набожностью сжимало бутылку.

— Ты только взгляни на нее, Пауэрскорт, — Фицджеральд разворачивал сверток с благоговением, которое Роузбери приберегал для томов ренессансных стихов. — «Арманьяк», Фрэнсис. Посмотри. Ему шестьдесят лет. Давай примем прямо здесь по стаканчику этого нектара.

— Я не буду. Не сейчас, спасибо, — Пауэрскорт содрогнулся при воспоминании о последнем из виденных им человеке с бутылкой — о развалине с трясущимися руками и налитыми кровью глазами.

— Ты дал зарок не пить больше, Фрэнсис? Не записать ли мне тебя на ближайшее посвященное трезвости собрание в Централ-Холле методистов?

— Я просто видел твое будущее, Джонни. И оно далеко не приятно, — Пауэрскорт старался, насколько было ему по силам, говорить серьезно и строго. — Могу рассказать тебе, как ты будешь выглядеть лет через тридцать, если, конечно, не вступишь на путь добродетели. Время у тебя еще осталось. Никогда не бывает слишком поздно. Больше радости от одного спасенного, нежели от девяноста девяти тех, кто никогда не сбивался с пути.

Позволь же мне в точности рассказать, что с тобою случится, бедный раб вредной привычки.

Поверь, я лишь на днях видел эти знаки, эти знамения твоего будущего, — Пауэрскорт пристально вглядывался в лицо лорда Джонни. — Волосы твои выпадут, — Фицджеральд торопливо проверил, на месте ли экстравагантная копна его каштановых локонов. — Глаза же, напротив, западут. Они покраснеют, нальются кровью от чрезмерной приверженности к золотистой влаге, которой потчуют нас виноторговцы Лондона. Зубы пожелтеют и почернеют. Руки будут трястись. Неумеренное потребление духовитых напитков сломит твой дух. Ты утратишь всякую веру в себя и в свое будущее. Отчаяние нависнет над тобой, подобно огромной туче, затмевающей посланный нам самим Господом солнечный свет.

— Бог ты мой, Фрэнсис, вот теперь я точно приму стаканчик. Каким превосходным проповедником ты был бы, если б умел сохранять непроницаемое лицо.

— Думаю, я тоже отведаю малую толику твоего «Арманьяка», Джонни. Исключительно в медицинских целях, ты сам понимаешь. Так говорил тот человек.

И Пауэрскорт второй раз за этот день пересказал нортемберлендскую историю. Теперь осталась лишь леди Люси, думал он. Если только я ей расскажу.

Лорда Джонни Фицджеральда услышанное ошеломило настолько, что он даже замолк. Растолковывать ему следствия сказанного необходимости не было. Он уяснил их так же быстро, как сам Пауэрскорт.