Юлия Крён - Убийства в монастыре, или Таинственные хроники

— Хорошо, — продолжала Корделис. Трезвый ум не позволял ей почувствовать недоверие или испугаться редкого дара Софии, как это делали другие монахини. — Хорошо. Прежде всего, я бы объяснила ей, что Христос никогда не проливает своего семени, потому что он не обычный мужчина, а сын Божий. Она будет стесняться, так что оставь нас наедине.

Она кивнула, и София молча вышла. Ее часто хвалили за то, что она быстро учится, и она привыкла к этому. Но ей было грустно от того, что она имела возможность проявить себя только в этой области, что успех достался ей легко и поэтому почти ничего не стоил.

О, какими горькими были последние годы!

Вначале она должна была следить в больничной палате за временем молитв. Позднее Корделис решила проверить ее чутье на болезни, передавая ей пациенток, лишь прикидывавшихся больными. А таких было немало, несмотря на то что на капитуле каждую неделю осуждали сестер, желавших попасть в больничную палату, чтобы есть вдоволь, прежде всего мясо, и купаться в теплой воде. Сочувствие Софии не было свойственно, и она пичкала обманщиц исключительно блюдами из яиц и горячей водой, так что голод вскоре прогонял их обратно. Так же трезво она действовала и спустя год, когда Корделис привлекла ее к лечению тяжелых ран и болезней.

Но все это не делало Софию счастливой. Конечно, ей сильно повезло, что она оказалась в больничной палате, ведь ей не приходилось мыть, штопать и вязать, как остальным сестрам, которые наполняли каменные кастрюли кислой капустой, солили мясо, очищали мед и добывали известь из яиц. Но каждый раз, когда она проходила мимо скриптория, она знала, что ее настоящее место там, где знание не ограничено медициной и страдающими телами, где можно было не только читать, но и писать. Она чувствовала себя изгнанной и наказанной за то, что рассказала всему миру про свой дар. Разве справедливо, что ее ровесница Доротея каждый день переписывала теологические и философские тексты до тех пор, пока ее пальцы не сводило от боли, в то время как она выучила только то, что лютик помогает при носовых кровотечениях? Разве можно было смириться с тем, что Мехтгильда заняла ее письменный стол, а ей приходится выслушивать похотливые сны, например, как сегодня?

Медицинская палата находилась несколько в стороне от остальных помещений, чтобы крики больных не мешали спящим и демоны, захватившие в плен болезные тела, не перешли на остальных. Мельница, пекарня с печью и вход в подвал были далеко. Двор больничной палаты окружали лишь пчелиные ульи и сад с красивыми цветами, которые — в отличие от зелени и овощей во втором монастырском саду — цвели только для Бога. Здесь, вдали от здоровых, живых людей, София с каждым днем становилась все более унылой.

Перед ней, как гладкая восковая доска, расстилалась коричневая земля, и она принялась яростно топтать ее, а затем опустилась на колени и написала на свободном участке: «Несправедливо, что меня так наказали», и гнев, руководивший ее рукой, проник сквозь глаза в душу, разорвав ее: «Я ненавижу это место, где меня заперли, куда меня сослали, чтобы копаться в вонючих телах!»

Коричневая грязь собралась под ногтями, которыми она выводила на земле буквы. Это не волновало Софию. Ей хотелось как можно глубже вонзить в землю слова, чтобы каждый, и, прежде всего, сам Господь, увидел, как позорно ее заставляют страдать.

— София, — услышала она голос сестры Ирмингард. — Что ты делаешь здесь, вместо того чтобы следить за больными?

Сначала она почувствовала укоры совести, а потом заупрямилась.

— Что мне там делать? — проворчала она. — Это не мое место, и вы это знаете лучше остальных.

Сестра Ирмингард отпрянула. Ее лицо всегда было белее воска, а веки темными, но теперь казалось, будто белая кожа ее лица не что иное, как ломкая пергаментная страница, готовая порваться в любой момент. Со временем она стала ходить медленнее, а кашлять чаще и громче. В последние годы сестра Ирмингард очень часто оказывалась в больничной палате, но не для того, чтобы немного передохнуть, как ей советовала Корделис, а для того, чтобы попросить трав, которые смягчали боль в груди. Корделис заворачивала их в льняной платок, нагревала и прикладывала к тому месту, откуда исходил страшный кашель.

— Что ты такое говоришь? — спросила она строго, не позволяя слабости, охватившей ее тело, овладеть и голосом. — И что ты написала на земле?

Этот вопрос не образумил Софию, она лишь заговорила жалобно: