Юлия Крён - Убийства в монастыре, или Таинственные хроники

Костлявое лицо Мехтгильды было бледным, как всегда. Казалось, будто приговор настоятельницы оставил ее равнодушной, будто она была готова перенести любое наказание, если София получит еще более строгое. А в этом не было сомнения, поскольку она оказалась последней, к кому обратилась Мать-настоятельница.

— Рагнхильда, — начала она, — да, я говорю Рагнхильда, потому что это твое имя и мне неважно, как в шутку тебя некоторые называют и какую спесь рождает в тебе это имя. Так что, Рагнхильда...

Она сделала паузу, но не из-за того, что вследствие неповоротливости затылка могла говорить лишь очень медленно, а из-за того, что ее остановил отец Иммедиат.

Его глаза были опущены, но говорил он твердо и решительно. Он попросил у настоятельницы разрешения сказать вместо нее. Монахини, занятые письмом, с любопытством выпрямились. Им нечасто приходилось слышать такую просьбу.

— Я хочу, — сказал он, — переговорить с девочкой наедине. Здесь требуется настоящее духовное наставление, а не простое предупреждение.

Он резко обернулся, не дав никому возможности возразить, и движением руки пригласил Софию последовать за ним, что она с удовольствием сделала. Ей хотелось услышать, как ей скажут, что ее дар не должен рождать у нее высокомерие, что она должна использовать его не для того, чтобы яростно браниться с глупой Мехтгильдой. Но больше всего Софии хотелось, чтобы он похвалил ее за то, что она научилась отличать главное от второстепенного. Ведь она победила Мехтгильду не сварливыми словами, а правильной аргументацией.

Однако в коридоре отец Иммедиат не стал ничего говорить. Он вскинул руку и отвесил ей звонкую пощечину

У нее потемнело в глазах. Удар сбил ее с ног, но София заметила это только когда, корчась от боли, увидела, что лежит, прижавшись к холодной, шершавой стене.

— «Captivitatem redigentes omnem intellectum in obsequium Christi», — сурово сказал отец. — «Разум находится в плену у Христа». Чтобы выучить это, тебе стоит драить полы и выкладывать свежий камыш, а не сидеть за книгами.

— Отец мой! — София, в голове которой гудело, обратилась к нему так, как это делали все остальные. — Я всего лишь следую таланту, данному мне Богом!

— А что, если это был дьявол? — ответил он, и она заметила, что в голосе его слышалось не только нетерпение и строгость, но и отчаяние. Его лицо больше не было таким добрым, как во время предыдущих посещений, когда она воображала, что он уделяет ей больше внимания, чем остальным. Морщинистое лицо отца было искажено страхом, вызванным, по-видимому, не только ее ссорой с Мехтгильдой.

— Что... — пробормотала она, — что...

— Послушай, маленькая София, — прервал он ее уже более мягко, — ты слышала, что сказала сестра Мехтгильда. Пугает не только твой дар, но и то, что он дан именно тебе. Ведь судьба твоего отца известна многим.

Послушавшись Ирмингард, она в последние годы больше не записывала и не читала своих вопросов. Мудрая сестра сказала, что ее детские проблемы ничего не стоят, в отличие от науки, которая подтверждает истины веры аргументами.

— Кто мой отец? — вырвалось у Софии. — Почему о нем всегда говорят загадками и никто не скажет мне правды? Скажите мне, о пожалуйста, скажите мне! Вы ведь знаете!

Он нерешительно подошел к ней и протянул руку, чтобы помочь подняться. На какое-то мгновение она решила отказаться от его помощи и упрямством заставить сказать правду, но потом подумала, что он будет говорить с ней только в том случае, если она покажет себя разумной. София поднялась, а отец Иммедиат наклонился так, что теперь его глаза находились на одном уровне с ее глазами. Не спуская с нее печального взгляда, он начал говорить.

— Кажется, ты не такая, как все, София, то же самое можно было сказать и о твоем отце. Все думали, что он избран Богом для чего-то особенного. Он поднялся высоко, но тем страшнее было его падение. Не следуй за ним!

— Куда? — спросила она охрипшим от волнения голосом. — Куда?

— Старайся быть такой, как все. Не стремись возвыситься. Выбирай более низкие обязанности.

— Вы расскажете, кем был мой отец?

— Ты слишком молода, чтобы вынести это. Пока просто старайся вести себя скромно.

Пока он говорил, она не чувствовала боли, а теперь будто ощутила на щеке каждый его палец — настолько болезненным и глубоким было разочарование.

— Но я ведь могу продолжать учиться в скриптории, не так ли? — спросила она. — Письмо — это моя жизнь! Клянусь, я обуздаю свою гордыню и впредь, как и сейчас, буду отличать главное от второстепенного...