Дэвид Дикинсон - Смерть в адвокатской мантии

Следующим утром дети продолжили в отцовской спальне представление «Острова сокровищ». Оливия, быть может, потому, что не отвлекалась на чтение, уже довольно ловко скакала с костылем из швабры. Разреши ей, подумал Джонни Фицджеральд, и она разила бы костылем врагов не хуже Джона Сильвера. Сразу после ланча появились Сара и Эдвард. Их помолвку отметили шампанским. Эдвард начал было извиняться, что они явились со своей радостью в дом, где случилась такая беда, но Джонни велел ему замолчать.

Оливия не сразу поняла, о чем идет речь. «Помолвка» представлялась ей каким-то «помолом», когда мельник делает из зерна муку. Папа рассказывал ей сказку про мельника, там говорилось про этот помол. Значит, Эдвард и Сара едут на мельницу? А можно и ей с ними? Она, как папочка, очень любит путешествовать. Когда ей все объяснили, Оливия решила воздержаться от расспросов. Стало быть, это что-то вроде крещения близнецов: Сара и Эдвард пойдут в церковь окунать головы в большую вазу с водой.

Днем Джонни объявил, что сегодня читать раненому будут он и Люси. Они прочтут отрывки из поэм Теннисона, любимого поэта Фрэнсиса. Джонни умолчал о том, что когда-то давно, в Индии, Пауэрскорт попросил, чтобы тот отрывок, который сейчас собирался декламировать Джонни, прочли у его могилы. Сам Фрэнсис знал всю эту поэму наизусть.

Леди Люси с большим чувством прочла «Леди из Шалотт». Даже детей и сиделку заворожила музыка стихов и трогательная история любви. Потом пришла очередь Джонни. Он выбрал финальные строфы поэмы «Улисс», посвященные Одиссею, который через двадцать лет опасных приключений вернулся наконец на родной остров Итака, но уже снова тоскует по дальним странствиям.

Близнецы мирно посапывали возле кровати отца. Эдвард и Сара устроились у стены, заставленной цветами. Леди Люси сидела по одну сторону постели, Оливия и Томас — по другую. Томас помнил рассказы отца о Троянской войне, об Ахилле в его шатре, о Гекторе, чье тело протащили вокруг городских стен, о деревянном коне, положившем конец войне. Мальчик взглянул на лицо отца и неслышно заплакал. Сиделка — лишь она заметила его слезы — украдкой протянула ему огромный носовой платок. Джонни читал и думал о тех странных «собраниях мужей» и еще более странных «речениях вождей», которые им с Фрэнсисом довелось наблюдать когда-то в Индии:

И леди Люси вдруг поняла, что никогда не решилась бы попросить мужа оставить свое дело. Как затосковал бы Фрэнсис, если бы, уступив ее женским капризам, кинув свои расследования, которыми занялся после армейской службы. Нет, сказала она себе, бросив на мужа виноватый взгляд, я не услышала бы от него ни одного упрека, но он думал бы именно так. Он не смог бы «ржаветь». И разве имеет она право требовать от него такой жертвы? Джонни тем временем глазами уже читал строчку «К порогу вечной тишины я близок ныне». Нет, подумал он, сейчас это совсем не к месту. Строки о том, что пора передавать царский трон сыну Телемаху (все тут же подумают про Фрэнсиса и Томаса), тоже читать не стоило. И, понадеявшись, что никто этого не заметит, Джонни пропустил опасную строфу:

Неожиданно послышалось еле слышное бормотание, и одеяло на кровати чуть шевельнулось, словно Пауэрскорт вздрогнул во сне. Джонни продолжал громко читать. Сара и Эдвард вскочили. Оливия вцепилась в руку Томаса.

Невнятный шепот превратился в звуки знакомого, родного голоса. Голоса очень слабого, но, несомненно, принадлежавшего Пауэрскорту, который тихо вторил Джонни, вторил вдохновенным стихам Теннисона. Леди Люси зарыдала. Томас, не веря счастью, окаменел. Оливия смотрела на отца так, будто ей предстало волшебное видение. Пауэрскорт и Фицджеральд, два друга, что были единой волей в самых опасных переделках в разных частях мира дерзко, упрямо шли «штормам наперекор».