Елена Муравьева - ЖИЗНЬ в стиле С

Стонет под могучим напором Надин, стонет Павел от избытка эмоций. Стоны сливаются с ритмом, с хриплым дыханием, с биением сердца.

А-а— …звериным рыком исходит Павел. Он почти не человек сейчас. Самец. И Надин не — женщина. Самка. Озверевшая от возбуждения самка. Смыкаются острые зубы на плече Матвеева, острые ногти рвут кожу на спине. Павел не чувствует боли. Кроме стремления довести до конца начатое он не чувствует ничего.

Тонка грань между цивилизацией и дикостью. Половой акт — возвращение к первоосновам, к зверю в себе. От него, зверя, стелется дорожка к безбрежью космоса.

Рухнул Павел головой в пуховую подушку, подмял тяжелым телом Надин. Не дышит, не слышит, не видит ничего. И она не дышит, не слышит, не видит. Миг, два, три летают человеческие сути в нирване, в громадье, беспределье вселенной. Экстаз — выход в другой иррациональный мир, в иные сюрреалистические измерения.

— Же-ре-бец! — первое, что произносит Надин. По слогам произносит, для усиления эффекта.

— Иго— го— го… — стелется в ответ счастливый смех. Каждый мужчина мечтает, чтобы у него было много секса. У Матвеева много секса. И много любви. Надин — чудо как хороша и любима. Надин создана для него. Других таких нет на свете. Другие для других, Павлу Матвееву на счастье создана эта женщина. А он создан на счастье ей. У них обязательно родятся дети. Потому, что дети рождаются от любви. А любви у них с Надин море разливанное. Громадное разливанное море. Представил Матвеев, как разливается его сперма в чреве Надин, как пронзает сперматозоид толстую яйцеклетку, как сеет жизнь и, исполнив долг и назначение, погибает геройски.

«Как террорист», — усмехается Матвеев и проваливается в сон.

Просыпается большой дом. Наполняется новым днем.

Андрей из бельэтажа спустился в гостиную. Зашел в кухню. Налил в чашку кофе, не чувствуя вкуса, отпил глоток. Застучали дробно пятки — на кухню примчался Никита.

Каждое утро одно и то же. Едва открыв глаза, мальчик бежит на кухню или в кабинет, проверят на месте ли «папа». Изголодавшись без отцовской любви, льнет к Андрею, ластится, как зверек. Откроет дверь в кухню, расплывется в счастливой улыбке и смутится, оробеет. Верит и не верит в сказку, которую выдумал Рощин. Хочет и боится быть обманутым.

— Папа, — в детском голосе восторг и сомнение. И надежда. И страх.

Каждое утро смущения и робости все меньше. Каждое утро все больше уверенности. Последние дни в голосочке Никиты звенят новые нотки: безапелляционные, командные, требовательные. Вот он я, утверждают нотки, радуйся мне, папа, люби меня!

Тает в сердечке сомнение, исчезают просительные интонации, испаряется страх из глаз. Каждое утро предоставляет Рощин гарантии своей преданности. Каждое утро убеждается мальчик в абсолютном праве на любовь.

— Папа! — распахнулась дверь. На пороге застыл Никита. Ждет. Требует. Взывает к порядку.

Рощин горько вздыхает. Он полон обиды на женщину, посмевшую обмануть его. Он не хочет сегодня любить ее сына.

Увы, мы в ответе за тех, кого приручили. Не дождавшись привычной порции радости, Никита выплескивает на Андрея избыток своей. Срывается, летит вихрем, забирается на колени, прижимается тесно. Мальчику невдомек, что сегодня он не в радость, что Андрей напряжен и взвинчен.

— Папочка, мне такое приснилось…папа, а что… папа, а где…папа…

«Папа, папа»…повторяет то и дело Никита. Слово дает Никите ощущение уверенности, насыщает мальчишеский голод по сильному мужскому началу, гарантирует мир, покой, защищенность, безопасность. «Папа» для Никита не просто слово. Это символ перемен к замечательной, новой жизни, с игрушками, вкусными пирогами, доброй Аллой Аркадьевной, большим домом, садом и, главное, дружбой, которую затеял взрослый дядя.

— Ника…Никитенок, — дрогнул под напором Андрей. Как ни велико раздражение на Таню, а расположение к Никите сильнее. Она меня предала, думает Рощин, а я не предам мальчишку. Никогда не предам.

Скрипнула дверь в спальне Аллы Аркадьевны и голос Маши позвал:

— Бабушка!

Тут уж ни каких сомнений! Тут роли расписаны окончательно и бесповоротно: есть всевластная владычица и есть бесправная рабыня. Светятся глаза старухи при взгляде на Машу неземным обожанием, трепещет нежностью голос, руки сами собой тянутся погладить, пощипать, понежить розовые тугие щечки, кругленькую попку, маленькие пальчики.

— Здравствуй, мой котенок, мой зайчик, моя куколка. Как, моя ясочка, спала? Что, моей лапочке, снилось?