Сергей ГОРОДНИКОВ - Алмаз Чингиз-хана

Кусок скалы дрогнул, снова пополз книзу, терзая выступами стены теснины, крошась и вгрызаясь в них. Западня опять рывком накренилась, и это спасло Бориса: лезвие направленного ему в спину клинка, не потеряв за века остроты заточки, лишь царапнуло плечо. Мещерин в недоумении уставился на короткий меч в своей правой руке, пальцами левой он сжимал ножны из древнего золота и в драгоценных каменьях. Дьявольское влечение камня едва не сделало его подлым убийцей. Борис, будто ядовитую змею, отбросил алмаз обратно в полумрак и, боясь, что опасная сила драгоценного камня способна остановить его, промедли он хотя бы мгновение, подхватил девушку под локоть, рванул за собой в скальный проём к ворчанию речки. Они пролетели вблизи кручи теснины и, взметнув лепестки брызг, с открытыми глазами погрузились в лазурно-прозрачную, наполненную воздушными пузырьками воду, различили у дна сундуки, один из которых опрокинулся на торец от столкновения с другим.

Фыркая, чихая, не смея отпустить руку Бориса, Настя вынырнула с ним из водоворота, покрепче ухватилась за мускулистую шею. Намертво зажатой в кулачке диадемой она, как когтями хищной птицы, царапала ему спину, плечи.

— Прыгай! — не обращая на это внимания, всей грудью закричал Борис Мещерину.

Он задрал голову к мрачной глазнице проёма, из которой только что, будто из темницы, вырвался на свободу. Мещерин не отзывался, не показывался. Прежде чем окончательно рухнуть в реку, большой кусок скалы в последний раз ненадёжно приостановился. С девушкой за спиной Борис выплыл из водоворота, ухватился за подвернувшийся выступ стены, и его отчаянный протяжный крик разнесся по теснине, повторяясь далеко окрест:

— Иван! Прыгай!!

Он впервые назвал Мещерина по имени, и глаза его подернулись мокрой пеленой, то ли от брызг в лицо, то ли от чего-то еще, о чем он давно забыл. Остервенелая злоба на алмаз, который его напугал, из-за которого он не успел вытолкнуть Мещерина силой, хлынула в голову, начинала душить Бориса. Она была сродни злобе на лютого врага, из-за которого он не сможет простить себе гибели того, к кому невольно привязался, как к странному, однако понятному и в чём-то близкому другу.

Но он терзал себя напрасно. Мещерин с удивительным, давным-давно не испытываемым успокоением держал в ладонях прозрачный чудо-алмаз и, присев у окна, тихо разговаривал с голубым сиянием. А оно, казалось, вспыхивало таинственным свечением, прислушивалось и, по-своему, отвечало ему.

— … Тревожная память ряда поколений моих предков. Мои собственные муки, бред, ночные кошмары… Обеспокоенная совесть, не желающая смириться с гибелью стрельцов, которые мне доверились, гибелью многих других… Все это нахлынуло, сводя с ума, когда я вошел в пещеру и увидал сокровищницу. Я бросился раскрывать сундуки… Мне показалось… если распахну их все, сияние несметных сокровищ самого Чингисхана оправдает то, что было со мной и с другими! — Голос его сорвался от вспоминаемых переживаний. Затем опять окреп. — Еще недавно. Не зная тебя, я смотрел на золото, древнее золото, раскиданное под ногами… И начинал прозревать страшную правду. Увиденное не принесет успокоения, которого я так страстно и мятежно искал все лучшие годы жизни и надеялся обрести здесь. Даже если бы увидел все сокровища в сундуках… Не стоили, не перевешивали они моих мучений…

Но это позади. Я вижу тебя, и странное, с детства позабытое спокойствие ласкает меня, как никогда не ласкала ни одна любящая женщина. Ты оправдал все…

Оставить тебя здесь? Это всё равно, что оставить здесь частицу себя и потом сойти с ума. А взять тебя с собой в тот мир? Зачем? Вечно бояться потерять? Постоянно ревниво помнить, что моя жизнь в сравнении с твоей лишь ничтожный миг? А на закате лет познать еще и душевные муки, похожие на муки ревности старика к своей юной жене? Мне уже сейчас неприятна мысль, что ты переживешь меня, и кто-то другой будет признаваться тебе в потайных чувствах и помыслах, как я сейчас…

Нет! — перешёл он на доверительный шепот. — Ты мой и только мой. Я растворюсь в тебе, останусь таким же вечным, как и ты. И вечно в расцвете сил… Пусть больше никто и никогда не увидит твоего сияния!

Он притих, замолчал. Исчезали слова, удалялись и пропадали мысли, страсти, память и надежды. И он погружался в безмятежное умиротворение, какое бывает лишь иногда в детстве. Когда просыпаешься солнечным утром, но еще не проснулся и не можешь понять: где ты, что ты, кто ты и зачем, — и понимание не нужно, ни к чему, потому что это и есть счастье; но ты еще не знаешь об этом.