Сергей ГОРОДНИКОВ - ЛЕЙБ-ГВАРДЕЕЦ

Лишь двоим не спалось. За месяцы невольного плавания обветренные и загоревшие они стояли на корме возле русского флага, опирались на ограждение и смотрели в уже привычную безбрежность, в ясную звездность неба позади ставшего для них временной тюрьмой парохода. Единственные представители служилого, привилегированного сословия, – оба были офицерами гвардии и даже смогли отыскать общих знакомых, – своим положением в прошлой жизни они оказались чуждыми прочим осужденным и вынужденно держались от них отдельно. У них был разным жизненный опыт, но они невольно сблизились и, как могли, сдружились.

– Непривычные звёзды. От них гложет мысль… Как, как я попал в него? – тихо произнёс Шуйцев, нарушив ночное безмолвие. – Тебе одному признаюсь... Я целил над ним, над его головой.

И по внешнему виду бывший четырьмя годами старше Истоватов перегнулся за ограждение, сплюнул вниз; плевок, отставал от парохода, наконец влетел в порождаемую винтом волну, под которой угадывалась враждебная людям бездна.

– Философская брезгливость ко всему, начиная с женщин. Вот что мне дарит такая ночь, – сказал он с некоторой даже жестокостью. Потом добавил с усмешкой: – Шопенгауэр прав. Женщины низшие существа, они не способны отличать чести от бесчестья. Впрочем, эта неспособность уже есть признак неизлечимого варварства, неполноценности. Представь, мне, аристократу, гвардейцу, порядочно воспитанная жена предпочла это животное, денщика. Каково, а?!

– Она не предпочла. Она изменила, – возразил Шуйцев, прислушиваясь к себе. – Застрелить? За это? – Он качнул головой, в который раз удивляясь, все еще с трудом веря в причину, по которой обрёл товарища по судьбе.

– А-а, брось! – довольно резко ответил Истоватов.

Они замолчали и, думая каждый о своем, не заметили, как к ним приблизился капитан корабля. Капитан вёз осуждённых и правительственные грузы, был озабочен. Но облокотился на ограждение рядом, постоял.

– Господа, завтра становимся на якорь в виду Сингапура, – обратился он наконец к ним обоим. – Казна оплачивает бордель. Всем, кто желает посетить... – И пояснил зачем-то. – Знаете, это дешевле, чем подавлять бунт. Но вы, наверно... вам бы в приличный публичный дом? Заранее предупреждаю, на публичный дом расходы не предусмотрены. Однако мой вам совет. Не скупитесь. Китаяночек стоит попробовать. – Затем, истолковав их молчание как колебание, продолжил уверенно. – Естественно. Наш врач всех шлюх проверит. На все сто обещать не берусь, я не бог. Но на девяносто восемь из ста опасаться нечего. Так что? Мне заплатить из ваших денег?

Как он и сказал, на следующий день пароход встал на рейд против крайних причалов крупного порта, ожидая своей очереди для пополнения угля и продовольствия. Под обжигающим солнцем, которое с особой силой манило к тропическим краскам на берегу, на верхней палубе корабля осужденные привычным порядком устраивались на четырех скамьях, а четверо таких же полуобнаженных товарищей их быстро сбривали им многодневную щетину с огрубелых щёк и подбородков. Каждый брадобрей, закончив с одним, тут же приступал к тому, что сидел рядом. Осужденные были сдержанно возбуждены, будто готовились к празднику, однако серьезны и в большинстве немногословны, и выбритые скоро уступали места следующим.

Истоватов в стороне от скамей, ближе к правому борту, опустился в удобное плетеное кресло и, закрыв глаза, откинул голову. Корабельный цирюльник, лысеющий и суетливый от избытка жизненности, тем не менее тщательно намылил ему щеки и подбородок до горла и остро правленой бритвой принялся осторожно, но уверенно снимать пену с казавшегося надменным лица его.

– Я дурак, каялся на суде, – слышал Истоватов не совсем русский говор осужденного татарина. – Зарезал и сюда...

– Теперь не раскаиваешься? – с усмешкой спросил его тот, кто, судя по голосу, уж точно не раскаивался в своем страшном преступлении.

– Нет,– ответил татарин беспечно. – Теперь жизни радуюсь.

Внезапный пистолетный выстрел будто дернул руку цирюльника, и Истоватов чуть качнул головой от пореза бритвой, но не открыл глаза, лишь сжал губы в жесткую складку.

– Простите, Ваш благородие, – растерялся цирюльник.

Раздался еще выстрел, за ним еще, и на палубу к ногам Истоватова упала хищная большая птица.

Стреляющим был Шуйцев. Он снова внезапно резко повернулся к проливу, мгновенно выбрал из множества ту хищницу, что, выхватив из воды рыбешку, рванулась с нею в воздух, и выстрелом сразил ее, опрокинул на голубоватую гладь. На нее тут же набросились другие птицы. Осужденные и оказавшиеся вблизи матросы одобрительно загудели.