Владимир Бобренев - Без срока давности

В принципе персоналу лаборатории с заключенными разговаривать категорически запрещалось. Но Григорий Моисеевич не очень-то беспокоился по этому поводу. Если кто-то из сотрудников напишет донос или настучит на него начальству, он всегда может сослаться на то, что разыгрывал перед «птичками» обычный спектакль, исполнял роль настоящего врача. А врач, как известно, должен выслушивать жалобы пациентов.

Другое дело, если сам профессор разоткровенничается перед сокамерниками, а те начнут болтать на эксперименте. Это опаснее, особенно если на нем окажутся Эйтингон, Лапшин… Значит, надо сделать так, чтобы такое исключить.

Действительно, поведение начальника не осталось без внимания Хилова. Он не слышал содержания разговора между Сергеевым и Могилевским, но сумел разглядеть через глазок, что они о чем-то доверительно шепчутся.

— Знакомый? — спросил ассистент, когда Григорий Моисеевич вернулся в свой кабинет.

Начальник лаборатории бросил на него настороженный взгляд.

— Не беспокойтесь, Григорий Моисеевич. Я же на своих не стучу.

— С чего это вы взяли? Я лишь спросил, сколько «пациенту» лет и не болел ли он раньше сердечными заболеваниями. Вам же известно, что мы должны быть знакомы с анамнезом пациента. Это необходимо для проведения эксперимента, — сердито ответил Могилевский на реплику Ефима, не желая вступать с ним в доверительный разговор.

— Это все записано в его карточке.

— Ну и что? Для создания условий, максимально приближенных к реальной больничной жизни, мое поведение вполне объяснимо.

Об осторожности в общении с подчиненными его предупреждал еще Блохин: «Будешь с ними лясы точить, на шею сядут. Или продадут не за понюшку табака. Глазом не моргнут. Особенно опасайся самых ласковых, усердных и стремящихся втереться в доверие. Эти хуже всего. Настоящие иуды!»

— Ладно, — недоверчиво ответил Хилов. — С кого начнем?

— А вот с этого самого и начнем.

Ефим достал из кармана четыре карточки. Нашел нужную. «Номер 74345. Сергеев Артемий Петрович, 68 лет. Статья 58–10, антисоветская агитация».

— Опасная статья, — углубляясь в анкетный листок, промычал Хилов. — Что, завтра с утра или начнем уже сегодня?

— Лучше завтра. Всех четверых в один день — на завтра, — ответил Могилевский, расписываясь в рабочей тетради с заявкой на препараты для очередного эксперимента, кому и какую дозу яда назначить. Напротив фамилии «Сергеев» он запнулся, но через мгновение уже записал: «Контрольную».

Хилов постоянно приглашал начальника к себе, чтобы тот посмотрел на его житье-бытье, познакомился с женой, но больше, чтобы прихвастнуть перед ней своими связями и авторитетом. Вот, мол, смотри, как меня ценят на работе! Но Григорий Моисеевич всякий раз уклонялся от смотрин, увиливал под разными предлогами. Отказался он и в этот вечер, сославшись на усталость и легкое недомогание.

Выйдя из Варсонофьевского, он двинулся почему-то на Сретенку и, добравшись до дома Сергеева, что на углу Рождественского бульвара, на мгновение остановился. Окна профессорской квартиры не светились. Какая-то магическая сила влекла его туда, словно чем-то притягивала, будто там кто-то с нетерпением ждал его появления. Могилевский вошел в подъезд, поднялся на третий этаж, остановился возле опечатанной квартиры с латунной табличкой: «Профессор медицины А. П. Сергеев». Постоял, зачем-то нажал копку звонка, вздрогнул от его громкого звука и, испугавшись чего-то, бегом спустился на улицу. Здесь он оглянулся, будто проверяя, не следит ли за ним кто, потом повернулся и быстро пошел к остановке автобуса.

Дома, поужинав, Григорий Моисеевич сел за стол. Чтобы жена не приставала, разложил перед собой первые попавшиеся под руку бумаги и сделал вид, что работает. В такие минуты супруга боялась даже заглядывать в его кабинет. Так молча Могилевский просидел три с лишним часа. Нет, он не терзался угрызениями совести, не предавался былым воспоминаниям, не размышлял над судьбой несчастного Артемия Петровича, для которого завтра все кончится. Григорий Моисеевич просто сидел в странном отупении, уставившись в одну точку. Ему вдруг захотелось отгородиться от всего мира, забраться в жесткую скорлупу, погрузиться в кромешную темноту и сидеть там месяц, два, пока не пройдет хандра, чтобы, когда захочется, заново выползти на божий свет, но совершенно в другом качестве. А может, и вообще такого желания не появится.

Он спохватился, когда ходики показывали уже второй час ночи. «Ну вот и возвратился», — подумал Григорий Моисеевич, решительно поднимаясь со стула. Он зашел на кухню, налил стопку водки и выпил, потом лег на кровать и, повернувшись спиной к дремавшей жене, тут же заснул крепким, здоровым сном.