Владимир Бобренев - Без срока давности

Хилов, наблюдая за Могилевским, просто диву давался, как виртуозно тот играл роль доктора милосердия. Даже искушенные в дьявольских кознях Лубянки осужденные через пять — семь минут уже доверяли ему во всем, так достоверно было его перевоплощение, так убедителен он был в своих репликах и монологах, столь участливо и даже нежно смотрел на них, уверяя в своем желании помочь, спасти шагнувших на край смерти, забитых арестантов.

Что же касается личных дел, то Хилов уже подал с Евгенией заявление в ЗАГС. Через неделю собирался устроить нечто вроде свадебного вечера, о чем уже объявил в лаборатории и пригласил к себе всех сотрудников. Принес фотографию невесты и первой показал ее Анюте. Та долго смотрела то на фото, то на Ефима, видимо не понимая, чем же этот ущербный тип сумел приворожить такую симпатичную девицу. Да и остальной народ в лаборатории тоже недоумевал по этому поводу. На сей счет строились самые гнусные предположения. Одни говорили, что девка согласилась выйти за Хилова для получения прописки в Москве, и даже спрашивали, сколько он получил с нее и как: натурой или деньгами. Кто-то считал, что невеста не в своем уме, если не видит, кого выбрала в мужья. Подначки и издевки жутко злили ассистента, но он вынужден был терпеть и сносить все колкости. И лишь когда арестант Аничков язвительно рассмеялся на чью-то грубую шутку, Ефим не выдержал и набросился на него с кулаками. Хилов, наверное, избил бы его до полусмерти, если бы его не оттащили в сторону, а Могилевский сделал строгое внушение, под страхом увольнения запретив рукоприкладство в лаборатории.

— Пусть ржут, хихикают! Тебе-то что? — запершись в кабинете, отчитывал начальник Ефима. — У тебя же с ней по любви? Или, может, затеял какую-нибудь аферу?! Так или не так? — не удержавшись от сомнений, неуверенно спросил Могилевский, и лицо ассистента покрылось красными пятнами.

— Вы что, Григорий Моисеевич, тоже мне не верите? — с надрывом в голосе, чуть не плача произнес Хилов.

— Да верю я тебе, голубчик. Верю! Отчего же мне тебе не верить?! Говорят же на Руси: «Любовь зла, полюбишь и козла!»

Начальник лаборатории тут же пожалел о сорвавшемся с языка, потому что неудачную поговорку Ефим тотчас же принял на свой счет.

— Так что же, я и впрямь козел, товарищ начальник?

— Да брось ты заводиться, Фима. Это же русская пословица. Ну чего ты?..

— Я понимаю, — убито согласился Хилов.

— Ты вот что, Ефим. Живи себе спокойно, не дергайся. Мужик — он и не должен быть красавцем. Его за другое любят. Меня, к примеру, тошнит от всяких там парфюмерных донжуанов в смокингах, особенно с этими, как их… с бабочками на шее. Мне больше по душе естество — простая красота, природная, если хочешь знать, даже в чем-то грубая. Так что иди и работай. Вот увидишь, справим в воскресенье твою свадьбу, заживешь с женой нормально, и все разговоры сами собой прекратятся. Еще и завидовать тебе будут. И мужики и бабы!..

Конвейер смерти уже работал на полную мощность. Достаточно успешно продвигались испытания нового препарата, который шел под легендой лекарства, предназначенного для стимулирования сердечной деятельности, снятия стрессов, состояний угнетения и повышения эмоционального возбуждения. В лаборатории его называли гидитоксином. Человек, принявший этот яд, прямо на глазах начинал преображаться. У него быстро улучшалось настроение, развязывался язык, он становился словоохотливым. На пике возбуждения у «пациента» неожиданно наступала одышка, появлялись боли в сердце, подкашивались ноги. Он терял способность передвигаться, как это случается при обычном сердечном приступе. Смерть, как правило, наступала спустя несколько дней, которые несчастный проводил в страшных муках. Он просил помощи, умолял его добить, кричал так, что секретарша Анюта, регистрировавшая течение этой искусственно вызванной болезни, закрывала ладонями уши и выбегала из лаборатории на улицу. А Ефим — наоборот — смеялся. Уж очень он радовался всякому случаю, когда удавалось досадить ей. Словом, каждому свое.

Сказанное относится не только к сотрудникам лаборатории. Например, очень заинтересовал новый яд Наума Эйтингона — заместителя Судоплатова. Ему для проведения акций за рубежом как раз требовался препарат, который приводил бы через несколько дней к остановке сердца и не оставлял после себя никаких следов. Сердечные болезни всегда и везде стояли на первом месте среди причин естественной смерти. И этот факт не вызывал никогда подозрений. Особенно привлекало, что объект сразу же после принятия яда веселеет, ослабляет внутренний контроль за своим поведением, становится болтливым, откровенничает. В таком состоянии у человека многое можно выведать. Умирал же он через несколько дней, в течение которых можно многое успеть сделать, а потом незаметно исчезнуть.